Бабы, старики, подростки.

 

Историческая повесть.

 

 

 

ВСТУПЛЕНИЕ.

 

Малая Валькина родина – деревня Петрегино – стоит в центре Пакшеньгского сельсовета. Раньше, в тридцатые годы прошлого века в ней было двадцать два дома и проживало больше сотни человек, т. к. в каждой семье было по пять-шесть человек, но бывало и больше – у Филипповых было десять человек, у Имохиных – десять тоже, у Силуяновых – девять. Потом некоторые дома стали перевозить на Кунаево (Подсосенье), что в полутора километрах от Петрегино. Та деревня моложе, а так как пахотной земли не хватало, то разрабатывались поля на окраинах, и люди переселялись поближе к работе. Даже хутора строились на окраинах Пакшеньги по одному-три дома, а на хуторах Лычном и Текшов было до десятка домов. Всех деревень в Пакшеньге было пятнадцать, из которых шесть уже не существует. Правда в центре Пакшеньги вырос посёлок из трёх двухэтажных домов и трёх небольших улиц, но это не компенсировало того, что было раньше.

На данный момент в Петрегино осталось только шесть домов, в которых проживает только семь человек – один дом пустует, а в остальных проживает по одному пенсионеру. Вот так изменилась деревенская жизнь.

Но Валька помнит, что в 41-м году в деревне было ещё пятнадцать домов, а людей летом на сенокос выходило до сорока человек, включая и подростков, которые тоже помогали, работая с маленькими граблями. В то время и мужиков ещё было много. Хотя все работы делались вручную и на лошадях, всё выполнялось вовремя, будь то весенняя вспашка, посев, сенокос и т.д. А как нарядно одевались бабы и девки на сенокос! Словно на праздник надевали яркие сарафаны, кофточки и платки. Посмотришь с горки на луг, где они работают, то словно цветы на лугу распустились. Даже мужики и парни надевали на сенокос новые сатиновые рубахи, да и штаны не из домашнего холста -«портна», а суконные или матерчатые.

Работали весело, и работа спорилась. Была и выработка хорошая – работали не по 7-8 часов, как сейчас, а по10-12 и более. Утром рано, пока роса на траве, и косить не жарко, и коса идёт легче. Если сенокос был около деревни - до завтрака часа три-четыре люди косили, а потом, позавтракав и немного отдохнув, шли к сену – сначала ворочали и выносили из под кустов на широкое место, потом отобедав гребли, стаскивая его к копне. Сено вилами на копну метал мужик, а на копне стояла баба – принимала это сено и притаптывала. Копны делали не очень большие – 7-10 центнеров, чтобы носить сено было недалеко. Носили сено и мужики, и бабы, а мы – подростки загребали его в валки, и подгребали, что останется, когда унесут ношу. Тогда, в 40-х годах, лошадей на сенокосе не использовали, и лишь позже стали возить сено на них, а в 50-х годах появились конные грабли и косилки, и на гладких покосах стали их применять – сначала на полях, а потом в 60-е годы и на пожнях стали косить, где позволяла площадь. Народу в колхозе становилось всё меньше – стали применять механизмы. Нужно было все площади, отведённые под сенокосы, скосить и сгрести, чтобы заготовить сено не только для общественного стада, но и для личных коров и овец. Раньше для личного скота не давали сенокосов, а косили только по межам или в кустах где-либо в нерабочее время – рано утром или поздно вечером. Сено носили ночью, чтоб не видел бригадир или председатель. Вот такой был порядок до 60-х годов.

Это было вступление к моей повести.

Глава 1.

 

22 июня 1941 года. День выдался солнечный, тёплый, без ветра. В этот день садили в огородах картошку под конный плуг. Все лошади, которые могли ходить с плугом по борозде, были розданы по личным хозяйствам. У Филипповых за плугом ходил сам хозяин – Евгений Филиппович Горбунов, а его жена – Павла Ивановна и дети – Анатолий, Нина и Валентин, кто с ведром, а кто с зобенечкой (корзиночкой), садили в кромку борозды картошку. Бабушка – Марья Фёдоровна обрезала картошку, т.е. у крупных клубней отрезала большую часть без ростков – «жопу» и откладывала отдельно на еду. Семья-то была большая, и картошки на еду потреблялось много. Хотя самый старший сын Иван был уже в армии, да и второй сын Алексей в июне был призван на службу, оставалось ещё пятеро детей, и на тот момент семья у Филипповых состояла из восьми человек. Позже ещё родилось двое, но в 43-м Николая забрали на войну, и осталось девять.

Посадили половину огорода и пошли обедать. В это время в избу вошёл бригадир и сообщил страшную новость – Германия напала на нашу страну и началась война. Бригадиру об этом сообщил нарочный, которого послали из сельсовета. Бригадир попросил отца, чтобы он послал сына Толю верхом на лошади проехать по всем четырём бригадам колхоза и объявить, что началась война. Конюх дал Толе молодую лошадь, помог сесть на неё, и Толя помчался по деревне, крича во всю глотку: «Граждане, началась война!». Сначала проскакал из конца в конец по своей деревне – Петрегино, потом по Заречью, Кунаеву, Антрошеву, непрерывно выкрикивая эту фразу. Люди сразу стали грустными и опечаленными, многие бабы стали плакать, а некоторые и голосить, услышав такую страшную весть.

Когда бригадир ушёл, Павла Ивановна и Марья Фёдоровна заплакали. Ведь Иван и Алексей были уже в армии и в любой момент могли погибнуть. И действительно, Иван служил у западной границы (он был офицером), и в первые дни войны погиб. Алексей всю войну был танкистом и воевал на Украине, на Кубани и закончил войну в Чехословакии, был ранен. За всю войну не было от него ни одного письма, и родители тоже считали его погибшим, но в 46-м году в марте месяце он внезапно объявился – как снег на голову или, как гром среди ясного неба. Какие надо было иметь нервы, выдержку и терпение, чтобы не сообщить родителям о себе в течении пяти лет.

На другой день после объявления войны началась массовая мобилизация мужского населения на фронт. Сначала брали от восемнадцати до пятидесяти лет, а потом и семнадцатилетние подростки пошли воевать, в том числе и третий сын Николай, которого забрали в 43-м году из техникума со второго курса, где он учился на агронома. Воевал с японцами, был пулемётчиком, тоже получил ранение, имел медаль «За отвагу» и другие. Отслужил он на Дальнем Востоке почти восемь лет, в 50-м году приезжал в отпуск, а в 51-м демобилизовался в звании старшего сержанта. Работал в родном колхозе шофёром, жена – учительница. Обоих уже нет в живых, осталось четверо детей, которые тоже имеют свои семьи.

Алексей после демобилизации остался в Краснодаре и работал до пенсии шофёром в той же части, в которой служил, только был гражданским. Женился, остались две дочери, которые тоже имеют свои семьи. Пока был жив и здоров Алексей, то хотя и не часто, приезжал на родину к родителям с семьёй, а больше один с братом Анатолием, который тогда служил на Кавказе в звании офицера.

Алексей помер в 1984 году, Николай в 1987, Анатолий в 1996. Теперь у Филипповых осталось от большой семьи четверо – Нина, Валентин, Тамара и Василий. В родном доме, т.е. на малой родине живёт один Валентин, а остальные по разным местам.

 

Глава 2.

 

Хотя Евгению Филипповичу в ту пору шёл уже 51-й год, ему тоже пришла повестка из военкомата. Мать и жена собрали ему немудрёную котомочку, и назавтра он уехал на лошади в город. Повезла его жена – Павла. Мария Фёдоровна  - его мать и дети проводили его до отвода. Все были в слезах и не надеялись, что его вернут домой. Шёл ему уже шестой десяток, да и глаза болели (была у него катаракта)  - может возраст его учли, может болезнь глаз, а может быть семейное положение, но вернули Евгения Филипповича домой. Назавтра поздно вечером они приехали обратно. И как все обрадовались, что его отправили домой.

В деревне остались бабы, старики и старухи, детвора, а у некоторых грудные дети. Кроме Евгения Филипповича из стариков в Петрегино были Александр Васильевич, Андрей Иванович, Савватий Никифорович, Илья Фёдорович, которого попросту звали «Илюха-хромой», т.к. у него была покалечена нога и не сгибалась в колене (изувечился на лесоповале) – все по фамилии Горбуновы.

Вся основная тяжесть работ легла на плечи баб, стариков и подростков. Особенно трудно было тем бабам, за которыми было закреплено стадо колхозных коров, телят, лошадей, жеребят свиней, овец, кур. Вставали бабы ни свет- ни заря рано утром и шли управлять с колхозным скотом, который в Петрегино был расположен по частным дворам. У Марии Ивановны были во дворе жеребята, у Андрея Ивановича стояли кони, у Евгения Филипповича тоже лошади колхозные, у Агафьи Ивановны – жеребята, потом к ней поместили взрослых лошадей, т.е. езжалых, у Елизаветы Ивановны были телята, у Александры Никаноровны стояли нетели, у Анны Васильевны – лошади. Общественного, т.е. колхозного двора в Петрегино не было, только после войны построили небольшой телятник, а лошади долго ещё размещались по частным дворам. Двором в деревне называют то помещение, где раньше находились свои лошади (когда ещё не было колхозов у каждого хозяина было по одной-две лошади). Сверху этого двора была поветь – помещение для хранения сена. На повети возле стен в полу были сделаны дыры, куда опускали сено в кормушки лошадям. А если кормушка была посредине двора, то дыру делали над ней. Кормушкой в деревне, конечно, - никто не называл, а говорили – «если» (правильно будет «ясли», но в деревне свой говор и наречия). Никто, например, не называл сени коридором, а звали – «мост» - легко и просто. На поветь сено завозилось лошадью по взъезду. У каждой повети был сделан такой взъезд – наклонный настил из брёвен. Места на повети было много, и лошадь с повозкой свободно там разворачивалась. Коровы, овцы и козы размещались по хлевам отдельно от лошадей. В стенах хлевов делались небольшие окошечки – ветреницы, а у дворов побольше были окна. Летом рамки из окошечек выставляли, открывали двери, и хлевы просыхали при сквозняках. Света, конечно, мало было при таких окошечках, но зато зимой было теплее.

Так вот, этим бабам надо было управить с колхозным стадом - коров подоить, убрать навоз, накормить, настелить подстилку в каждое стойло-стайку и, позавтракав быстро идти на работу в бригаду. Весной эти же бабы пахали на лошадях все площади – тракторов тогда не было, боронили тоже на лошадях, а сеяли из лукошка-ситева. Для пахоты выделялись лошади покрепче, а для бороньбы – послабее. Во время посевной лошадям давали хорошее сено, если была возможность, то и овса выделяли немного.

Глава 3.

 

В войну в Петрегино бригадиром была Лидия Кузьмовна, а на Кунаеве командовал бригадой Евгений Филиппович, который до этого был счетоводом в правлении колхоза. Лидия Кузьмовна была молодая, крепкая женщина и пользовалась в бригаде авторитетом и доверием односельчан. Бригадир являлся непосредственным начальником для колхозников и все его наряды и указания выполнялись беспрекословно. Дисциплина труда была хорошая – никто не прогуливал, не пьянствовал, и почти не ругались, если не считать того, когда нас – подростков немного поругают бабы, если что-то не так сделаем, т.е. поучат и чуть поворчат.

Бригадиры, как и скотницы, вставали рано, т.к. до работы нужно было обойти всю деревню и зайти в каждую избу – дать наряд на работу. А потом и самому вместе с рядовыми колхозниками участвовать в выполнении той или иной работы. Особенно доставалось бригадиру в сенокос, ведь бригадир являлся и учётчиком – надо было замерять каждую сотку скошенную колхозником за день, записать это в его трудовую книжку и сказать результат. И так для каждого члена бригады. Каждую пятидневку составлялась сводка о ходе работ в бригаде и предоставлялась в правление колхоза. С дальних бригад эти сводки носили подростки, и им начислялось за это несколько соток от трудодня. Трудодень равнялся ста соткам. До 60-х годов колхозники работали за трудодни (нынче говорят – за палочки). Все сельхозработы были пронормированы. Например, при косьбе начислялось пять соток с одной скошенной сотки, и на один трудодень надо было скосить косой двадцать соток. Крепкие, здоровые бабы выкашивали и по сорок соток за день, т.е. зарабатывали по два трудодня.

В колхозе для каждого колхозника был установлен минимум по выработке  за год – толи 300, толи 350 трудодней. Иначе правление колхоза лишало данного работника кое-каких льгот. В основном, все трудоспособные колхозники этот минимум вырабатывали, а скотницы-доярки и в два раза перекрывали. Для подростков и стариков старше 65-ти лет минимум не устанавливался. Денег тогда на трудодни не давали, а рассчитывали натуроплатой – столько то грамм зерна давали на трудодень или сена на сенокосные трудодни. В урожайные годы хлеба на семью хватало, а когда был плохой урожай зерновых, то колхозники жили впроголодь,  выживая только за счёт своей картошки и молока от своей коровы, которого тоже не хватало на большую семью, т.к. нужно было сдать каждый год государству в виде налога 300 литров от коровы.

Особенно трудно было с хлебом колхозникам в военные годы, а также в 46-м и 47-м годах, когда в стране была разруха после войны. Хлеб в городах получали по карточкам.

Глава 4.

В 30-е годы в Пакшеньге, как и по всей стране, началось раскулачивание зажиточных крестьян. Выгоняли их из своих домов, забирали скот, имущество, а самих увозили далеко на Север или в Сибирь, откуда почти уже никто не возвращался.

В Пакшеньге раскулачили Лодыгина Алексея Ивановича, проживающего в деревне Подгорье и Горбунова Александра Ивановича, жившего в Петрегино. Хотели раскулачить и Евгения Филипповича, но мужики-односельчане собрали деревенский сход и заступились за него, как за трудолюбивого хозяина. Сам же Евгений Филиппович от позора на несколько лет уехал из дома сначала на Пинегу, а потом в Двинской Березник  Виноградовского района. Потом, когда всё успокоилось в стране  (тогда вышла в газетах статья Сталина – «Головокружение от успехов»), он вернулся домой и стал работать в колхозе. А те двое высланных «кулаков» так и не вернулись домой, видимо померли, не дожив до освобождения.

Но половину дома у Евгения Филипповича всё же конфисковали в пользу государства. Перёд дома был двухэтажный и на верхнем этаже была контора Пакшеньгского лесопункта, а на нижнем разместилась сапожная мастерская, где жила техничка Стрюкова с семьёй – мужа у неё не было и она одна растила и воспитывала четверых детей. Сам Евгений Филиппович жил с семьёй в зимовке.

В 30-е годы для зажиточных хозяев давали «твёрдые» задания на заготовке леса в зимний период. Вот и Евгения Филипповича обложили таким заданием. Но так как его в то время дома не было, то вся тяжесть легла на плечи его жены Павлы Ивановны. Рассказывала она потом детям своим, как трудно было работать в лесу, и какую большую норму давали на заготовке леса. И если кто не выполнял этой нормы, того наказывали – урезали хлебный паёк, заносили в чёрный список в стенгазете и т. д. Поднимали на работу задолго до рассвета и в потёмках все шли в делянку. Раскладывали костры и при свете огня валили и пилили деревья. Также и вечером заканчивали работу при свете костров. Все сучки от сосен и ёлок надо было сжечь – такой был порядок. В барак приходили все сырые, уставшие и голодные. Кто-то сварит на ужин похлёбку на печке, а кто и так заснёт – не поужинав, порою, не сняв даже сырой одежды. Вот так тогда мучили людей на лесозаготовках – это была настоящая каторга.

Весной сплавляли лес по речке, а спали на берегу у костра. Обувь была плохая и ноги всегда были сырые. Потом до конца своих дней Павла Ивановна мучалась ревматизмом. Даже на руках пальцы были исковерканы этой болезнью и тяжёлым физическим трудом.

Дома с детьми и по хозяйству управлялась её свекровь – Мария Фёдоровна. Она была крупная женщина. Рассказывала детям как-то тётка – Анна Филипповна – её дочь, что когда косили они на сенокосе с мужем Филиппом Илларионовичем, то Мария Фёдоровна всегда шла первая в прокосе, а муж шёл следом за ней и еле поспевал, да и прокос то у неё был шире, чем у мужа. Сильная была… Когда метали сено в проймы (копны), то она подавала сено вилами с земли, а муж на пройме принимал и утаптывал.

Спасибо бабушке – Марии Фёдоровне, которая вынянчила восьмерых внуков и поставила на ноги, не дав умереть с голоду в годы военного лихолетья. Но двое померли в раннем возрасте – Александр от менингита на седьмом году, и Вера от воспаления лёгких ещё на первом году жизни.

И чего только в голодное время не ели: собирали на полях «пистики» - хвощ, клеверную шишку, ели «дудки» и «моржовки», снимали струнами сок с сосен, весной собирали мёрзлую картошку на поле и проросшие колоски. А бабушка из этого что-нибудь и сготовит для семьи. Хорошего, без примеси отрубей и мякины хлеба, ели редко. В основном питались картофельными пирогами,  которые были из отрубей с примесью толчёной сухой кожуры.  Молока было мало, и на стол ставилась одна крынка на всю семью, из которой хлебали ложками. Хорошо, что держали овец и варили иногда мясной суп, но в основном ели «крупянку» или гороховый суп, если был горох.

Бабушку дети любили и уважали. Кроме ласки она могла и пристрожить, если они сильно расшумятся или подерутся. В доме она считалась «большухой» и сноха – Павла её побаивалась и тоже уважала, да они и не ругались никогда между собой.

Как-то в конце лета, когда уже поспела черёмуха, начальник лесопункта залез на неё и стал ломать ветки. Кто-то сказал Марии Фёдоровне об этом. Она пришла в палисадник и давай ругать этого начальника, мол, если не слезешь сию минуту, то возьму тычину и натычу в одно место. Пришлось ему быстро ретироваться. Вот такая смелая бабка была, что не побоялась начальника выбранить и согнать с черёмухи. Померла бабушка на 82-м году, а её муж умер на седьмом десятке от инсульта. Царство им небесное.

Глава 5.

 

В первые месяцы войны начали приходить в деревню похоронки. Сначала погиб старший сын Евгения Филипповича – Иван. Потом пришла похоронка на соседа Николая Ивановича, через несколько месяцев погибли Василий Ефимович и Николай Савватиевич. Последней пришла похоронка с Дальнего Востока на Владимира Ивановича, воевавшего с японцами. В деревне Петрегино, состоявшей в то время из пятнадцати домов, в каждом третьем доме была потеря отца или сына. Десять человек из пятнадцати, ушедших на фронт, вернулись живыми, хотя большинство были ранены на войне, среди которых и сыновья Евгения Филипповича и Павлы Ивановны – Алексей и Николай. Сын Шуры- «Лешего» Иван попал в плен - был в концлагере, и домой приехал еле живой. Всего сорок килограмм весил, хотя и был ростом метр восемьдесят. Но потом поправился, набрал вес и силу, стал работать на лесозаготовках в лесопункте Шокша, и даже был в числе передовых (стахановцами тогда звали). Сын Павлы Петровны – Николай прослужил всю войну в Архангельске. Там была школа по подготовке радистов – работал инструктором, а после войны служил в КГБ, откуда и вышел не пенсию в звании майора.

Но дело в том, что не все, кто вернулся с войны остались жить и работать в родной деревне. Кто-то уехал в Шокшинский лесопункт на лесозаготовки, который находился в десяти километрах от деревни Петрегино, кто-то обосновался в Вельске. Остались только Михаил Петрович и Николай Евгеньевич. И опять вся тяжесть физического труда и забот по дому легла на бабьи плечи.

Глава 6.

 

Павла проснулась рано и, перелезая на кровати через мужа – Евгения, разбудила и его. Тот по привычке потянулся до хруста в суставах, встал и, надев на белые подштанники штаны из грубого сукна, вышел из горницы в избу. На печи спала его мать-старуха и тоже проснулась, услышав хлопанье дверей. В жарко натопленной горнице спали пятеро детей. Старшему – Николушке тогда было уже пятнадцать лет, и он заканчивал семилетку, второму – Толе -  было тринадцать – он заканчивал пятый класс, а два младших брата – Валька и Санушко были ещё малы и в школу не ходили. Вальке было шесть лет, а Санушку всего три года. Младше его на полтора года была ещё сестра Вера.

Павла, сходив «до ветру», наскоро плеснула в глаза из медного рукомойника, оделась и пошла доить колхозных коров, которые стояли у Савватия во дворе. Из десяти коров нужно было подоить восемь, т.к. две  ещё не растелились. Хотя и не очень хорошо доились коровы, но надаивали за сутки три сорокалитровых бидона. Потом это молоко увезёт на маслозавод Евмений Петрович – старик с Антрошева. Маслозавод, если можно его так назвать находился  в деревне Гора. Там стоял ручной сепаратор и возчики молока со всех колхозов поочерёдно крутили его, отделяя сливки от обрата. Потом эти сливки заливали в деревянную бочку, которая была установлена на подставках, и тоже вращали её, как ворот у колодца. При длительном вращении сливки в бочке взбивались в масло. А из обрата получали казеин, который сушили на солнце на стеллажах. Потом его отправляли в Вельск для какого-то производства. Часть обрата увозилась обратно на телятники и там выпаивалась телятам. А от сливок, когда собьётся масло, оставалась пахта – её увозили на свинарник в корм поросятам. Полученное масло тоже отправляли в город.

Подоив коров, Павла убрала навоз из стойл и дала коровам сена, потом почистила их и пошла домой завтракать. А дома к этому времени свекровь уже истопила печь, управила со скотиной – подоила корову, накормила её и овец, наладила корму курам, которые жили под печью с петухом. Пока топилась печь, она сварила два чугуна картошки, нагрела воды корове и овцам, начистила картошки на пироги, наскала сочней для пирогов – всё утро с работой. Да ещё похлебку нужно поставить какую-то в печь к обеду – семья-то восемь человек как-никак. Старший сын служит в армии – учится в офицерском училище, второй сын Павлы оканчивает курсы трактористов в Вельске и на днях должен приехать домой. Курсы были трёхмесячные, а до них он работал в лесопункте и жил там в бараке, но на выходные приезжал домой. Для всей семьи его приезд был праздником, т.к. всегда привозил с собой  пряники,  конфеты и буханку хлеба или, иногда с мануфактуры какой-то отрез ткани, из которой мать шила ребятам штаны и рубахи. Привозил кусковой сахар, и Евгений щипал его на мелкие куски и давал по кусочку детям к чаю.

Придя домой, Павла разбудила старших и Вальку – нужно идти в школу, а Вальке пасти колхозных коров в поле. Позавтракав, одни шли в школу, а Валька с матерью пошёл выгонять коров к речке на траву, где можно им и травки пощипать и воды напиться, хотя трава в начале мая плохо прощипывалась. Вместе с колхозными в одном стаде ходили и частные коровы, а также телята, которые стояли во дворе у Елизаветы Ивановны. Пас Валька это стадо вместе с дочкой Елизаветы Ивановны Машей, которой тоже шёл седьмой год. А в это время их матери запрягали лошадей в плуг и пахали весь день поля около деревни. Вечером они выпрягли лошадей, увели их на конюшню и помогли ребятам пригнать стадо в деревню. Застали коров во двор в стойла, и началась дойка. Домой Павла пришла уже на закате.

И так было изо дня в день, постоянно. Такая была тогда бабья доля в деревне. Зимой сами скотницы возили корма, часто ездили по сено на реку Чургу за двенадцать километров. Кроме сена коровам давали солому, и её тоже надо было самим привезти с поля и взвесить каждый воз на весах. Весы были установлены около гумна, там находился специальный весовщик, тоже женщина (звали фуражиром). Учитывался каждый килограмм сена и соломы, были установлены нормы кормления и все строго их придерживались. Нормы были так малы, давали коровам в основном солому, а комбикормов тогда и не знали совсем, и к весне коровы так истощают и похудеют, что некоторые и на ноги не могут встать. Помогали им вставать скотницы – соберутся вместе, продёрнут верёвки под животом у коровы и поднимают, а чтобы потом она не упала, под живот пропускали половик, а концы его привязывали к стайке-стойлу. Много весной в колхозе сдыхало коров от голода. Удои были плохие, только летом когда коровы паслись в поскотине, молока давали больше. Часто скот колхозный болел, а на всю округу был  один пожилой ветеринар-самоучка Фёдор Кузьмович. Как-то у Павлы в стаде заболела корова – перестала жевать корм. Павла запрягла лошадь и послала сына Вальку по ветеринара. Фёдор Кузьмович приехал, осмотрел корову и сказал, что она съела мышиное гнездо. Велел поить её льняным отваром. Несколько раз Павла напоила корову, побольше и получше стала давать ей сена, и корова выздоровела.

Глава 7.

Война затянулась… Гитлер рассчитывал на молниеносную войну с Советами, как удавалось ему это сделать с другими странами и захватить почти всю Европу, но не вышло… В начале войны германские войска продвинулись от западной границы далеко вглубь нашей страны и были на подступах к Москве. Но Верховное командование во главе со Сталиным организовало крепкую оборону на подступах к столице. Были созданы отряды Народного Ополчения в помощь действующей армии.  Совместными усилиями было остановлено наступление немецких войск и наша армия нанесла контрудар, отбросив гитлеровцев от Москвы на несколько десятков километров. Тогда и был развеян миф о непобедимости немецкой армии. В этом тоже есть заслуга тружеников тыла, которые под руководством военных инженеров трудились над созданием оборонительных сооружений на подступах к Москве. Сталин даже в опасный момент  не выезжал из столицы и народ ему верил, так же, как и он верил в народ, который выстоял и не пустил врага в Москву. Всё это досталось дорогой ценой…

А с фронта приходили похоронки… Запомнил Валька, как однажды к ним зашла Анна Степановна – мать троих сыновей, которые были на фронте. Она жила на Кунаеве и в этот день ходила на почту, где ей вручили похоронку на второго убитого сына. Зашла в избу вся в слезах, и только села на лавку у порога – зарыдала во весь голос. Павла стала её успокаивать, а она ещё пуще заголосила. Младший Валькин брат Санушко был тогда пяти лет от роду и ещё кривоязычил немного – видя, что чужая тётка заревела, стал дразнить её, говоря: «Вот залевела, ха-ха!». Павла нашлёпала его по заднице, а Степановна вскоре успокоилась. Успокоившись, рассказала: «Вчера молотили мы на гумне. Я подавала снопы к молотилке. Потом почувствовала, чио под фуфайкой за пазухой что-то шевелится. Сняла фуфайку, а оттуда мышь выскочила… вот и подумала я, что это к беде…». Потом ей и на третьего сына пришла похоронка…, никто из её сыновей не вернулся домой – все погибли. Потом Анна Степановна долго возила молоко от колхозных коров с Кунаева и с Петрегино на маслозавод на Гору и часто пела грустную песню «Про улана», сидя на передке.

В последующих главах повествование ведется от имени Вальки.

Глава 8.

Конюхом в Петрегино была Анна Васильевна по прозвищу «Ворона». Это прозвище досталось ей от свекрови, которую в молодости так «окрестили» соседи. Когда-то Осиповна – так звали свекровь Анны Васильевны в деревне – на покосе оставила зобеньку с едой незакрытую и вороны повытаскали у неё оттуда всё съестное. Когда Осиповна пришла обедать – есть было нечего. Вот и смеялись соседи, что проворонила свою павжну (обед) и скормила воронам. Я запомнил Осиповну уже старой и слепой. У Имохи-хромого мать тоже была слепая – в те времена много было стариков слепых. Ведь вечерами сидели с лучиной, а от неё и свет не такой, как от лампы, да и дыму полная изба. Ещё зрение портилось от дыма и пыли при сушке и молотьбе хлеба на овинах. Под овином была сложена печь - каменка и при топке этих каменок люди всё время находились в дыму, вдыхая его и вытирая постоянно глаза от слёз. Пыли тоже хватало при посадке и высадке снопов с овина и при молотьбе, независимо вручную молотили или машиной. Многие от этого болели и чахоткой – туберкулёзом.

Анна Васильевна была крепкая, здоровая женщина. Мужа убили в первый год войны. И осталась она с тремя детьми и слепой свекровью. Во дворе у неё стояли лошади, она их кормила, чистила, поила из колоды у колодца, которая зимой часто обмерзала, и приходилось её обрубать ото льда.

Напротив её дома жил Савватий Никифорович – здоровый и крепкий мужик. К началу войны ему было уже далеко за пятьдесят и его на фронт не взяли, даже в охрану. Мужиков 45-50 лет тогда на фронт не брали, а брали в охрану – охраняли заключённых в тюрьмах и лагерях, а которые и попадали на фронт, то служили где-либо в тыловых частях, хозвзводе или в похоронной команде.

Савватий во время войны, да и после войны, крепко выручал нашу бригаду. Зимой, кроме основной работы он делал дровни и розвальни, ремонтировал сбрую, объезживал молодых лошадей и т.д. Я не помню, чтобы он пилил дрова «лучковкой» (пилой) – с корня срубал дерево топором, рубил на кряжи, привозил домой и дома на улице тоже топором рубил на чурки и колол потом на поленья. К весне у его дома целая гора щепок вытаивала, которые он тоже сжигал в печи. Весной, пока не выезжали в поле пахать, он делал телеги, дроги и сноповицы для возки снопов. Как только начинался сев, он брал ситево и сеял вручную все поля бригады, на которых росли зерновые культуры. По окончании посевной делал мелкий ремонт гумен, амбаров, помогал на мельнице ковать жернова, ремонтировал летние повозки на конюшне – как говорится, был незаменимым в бригаде человеком. В сенокос налаживал остожья, т.е. место для проймы – вырубал длинные жерди – стожары, втыкал их, приносил много веток под пройму, чтоб сено не гнило потом от земли, вырубал четыре подпоры к каждой пройме (подпоры не только поддерживали пройму, чтобы она не упала, но и не давали сену слёживаться и оно лучше просыхало, если было сложено не совсем сухое). Эту работу он делал с утра и до обеда, пока бабы ворочали и сушили сено. После обеда он метал сено в проймы и обычно справлялся с этим делом один. Вот такой был сильный мужик-старик Савватий!

В деревне за глаза звали Савватия «жумрой», т.к. он всё время что-то жевал, как корова жуёт жвачку. Откуда у него появилась такая привычка – никто не знал. Как-то, будучи ещё парнем, он написал своей «масетке» (подруге) письмо и в конце письма сделал приписку: «…выходи за меня замуж, ведь я первосортный кавалер…». Потом это письмо кто-то прочитал, а может и сама «масетка» кому рассказала, и пока был жив Савватий, смеялись над его письмом бабы деревенские.

Слыхал я от своей тётки Анны, что в молодости он играл на тальянке и в любой мороз ходил на гуляния с тальянкой и руки у него никогда не мёрзли. Да и силой был не обижен. На гулянья ходили обычно втроём – Савватий, Енька Филиппов – мой отец и Мишка Гришин с Кунаева – двоюродный брат отца. Они были сильные здоровые парни, и их боялась вся округа – никто не затевал с ними драк и ссор. А кто и пробовал ерепениться, то был бит пудовыми кулаками. Попади под такой кулак…! Но всё же один раз его подловили кулаковские мужики и парни, когда он один поздно вечером шёл после гулянки домой с Погоста. Выскочили гурьбой из кустов, и он не смог убежать от них, т.к. на сапогах были надеты ещё калоши и видимо помешали быстро бежать. Его догнали. Когда он поскользнулся и упал – лежачего и ухрястали (отлупили) до полусмерти. Кое-как он добрался до Горы – до Демидиного дома, где его перевязали, предварительно смыв грязь с лица и головы. Немного отошёл там и с перевязанной головой пришёл домой. Лежал трое суток. В последствии это отразилось на его здоровье.

Овдовел Савватий рано. Жена умерла от чахотки, оставив при нём двоих детей. Сына Николая в первые дни войны убили, а дочь Елизавета сначала с отцом жила, а потом вышла замуж и уехала в Раменье, что в двенадцати километрах от Пакшеньги. По своей натуре Савватий Никифорович был тихий, спокойный мужик – ни с кем не ругался и ни на кого не повышал даже голоса. Все его уважали в деревне, как и Раису Ивановну.

Помню, что у Савватия не было своей бани и он часто мылся у нас в бане. Я с ним мылся несколько раз и запомнил, что он очень быстро мылся – распарится на полке, потом один раз потрётся мыльной мочалкой, ополоснётся «бережиной» (чуть тёплой водой) и одеваться идёт в сенки. На всё это у него уходило 15-20 минут.

Савватий был влюблён в Анну и каждое утро рано выходил из дому, садился перед ним на недоделанный жернов и смотрел на Анну, как она управлялась с конями. Не знаю, как Анна к нему относилась, и были ли у неё какие чувства к Савватию, но он был от неё без ума. В последствии она уехала в соседнюю волость, где потом и померла, а Савватий доживал свой век у дочери в Раменье.

Зимой Анна сама возила сено лошадям. На Чургу она всегда ездила на паре лошадей и привозила два воза сена, да ещё частенько на низ саней наложит сухих кряжей дров, спилив около дороги сухую ель или сосну. Мужа не было, вот и приходилось выполнять и свою, и мужскую работу. Даже веники-мётлы вязала сама, а не просила мужиков-соседей. А как она косила! Сразу вспоминаются слова поэта Некрасова: «…как взмах, так готова копна…». Когда косили на силос сообща, Анна всегда шла в прокосе первой, оставляя позади остальных баб, да и прокос был у неё шире всех – два метра. При косьбе трав на сено каждый косил свой, выделенный бригадиром участок. Бригадир в конце дня замерял и объявлял результаты. У Анны всегда было скошено за день больше остальных. Утром мужики строгали косы напильником и Анне всегда острил косу Савватий. На сенокосе, если Савватий не успевал один метать сено в копну, то и тут выручала Анна – брала в руки сеномётные вилы и подавала сено на пройму-копну. Ноши сена Анна тоже набирала самые большие и, подняв граблями на плечо, тащила к пройме.

Анна одна воспитывала троих детей, после того, как умерла свекровь, и была с ними строга. Старший сын Пашка рос не очень послушным парнем. В школе учился плохо, да и поведение было не лучше – шалил на уроках, матерился, курил за углом или в туалете на переменах.

В здании школы, где он учился, был тёмный коридор без окон и, если все двери в классы были закрыты, то в коридоре было, как в тёмном погребе. Пашка додумался лечь поперёк этого коридора, когда учителям нужно было идти из учительской в классы после перемены. Учительница, шедшая первой, запнулась за него и упала, выронила из рук журнал и тетради и сильно ушиблась. Пашку вызвали к директору. За такое поведение и плохую учёбу его исключили из школы, не дав закончить пятый класс.

Анна, узнав об этом случае, сильно отлупила Пашку подхватом (подхват – чересседельник в упряжке лошади) и прогнала его из дома. Он трое суток прятался по гумнам. Днём, когда мать уезжала за кормами для лошадей, Пашка пробирался задворками домой и быстро поев, брал с собой хлеба и опять уходил и прятался в гумне. На третий день мать сама сходила, нашла его и привела домой. В школе Пашка больше не учился, а пошёл работать в бригаду. Зимой возил лес на лесозаготовках. Потом он уехал в Молотовск (нынче Северодвинск) и там поступил на учёбу в ФЗО на плотника. Потом, отслужив три года в армии, уехал к дядьке в Ленинград, где долго работал в порту грузчиком. Пашка, как и мать не был обижен силой, и профессия грузчика ему была по плечу. Потом жил в Выборге под Ленинградом – там женился, окончил курсы трактористов, и по зову Партии в 50-е годы уехал с семьёй в Казахстан на целину, а оттуда переехал в Братск. Домой на родину приезжал не часто и обычно один без семьи, а т.к. был мой сосед и товарищ, всегда приходил ко мне в гости и мы подолгу сидели с ним за столом за рюмкой водки, вспоминая прошлое и рассуждая про нынешнюю жизнь.

В детстве мы с Пашкой вместе работали в бригаде, играли, бегали на речку купаться и лазили на колхозный огород – ели клубнику и малину. Сторож колхозного огорода Пётр Германович прозвал нас «петрегинскими водолазами». С другим соседом – Борей Павлиным (сыном Павлы Петровны) я не очень дружил – меня больше тянуло к Пашке, хотя он и был старше меня на три года.

Глава 9.

Елизавета Ивановна или Лизка Силуянкова, как её называли в деревне, жила через два дома от нас. У них тоже, как и у нас, была большая семья – она, муж её Андрей Силуянович, свекровь и шестеро детей. Звали их Силуянковыми по отчеству Андрея. Андрей в войну тоже был на фронте и Елизавета одна «тянула» такую ораву. Досталось ей – бедняге за свою нелёгкую жизнь… Правда старшие три дочери были уже почти взрослыми и помогали по хозяйству дома и с колхозным скотом. Зимой, кроме управки со скотиной, рубила хвою, возила корма колхозным телятам,  таскала  воду и поила их. Телята были большие – кормов и воды потребляли много. Сыновья были ещё малы, и всю мужскую работу Елизавета выполняла сама – заготовляла дрова, вязала веники, починивала (ремонтировала) валенки и т.д. Веники она хорошие вязала – любой мужик мог позавидовать.

Весной за Елизаветой закрепляли лошадь, и она пахала колхозные поля целыми днями. Во время работы в поле через два часа давали лошадям отдохнуть, кидали им под морду клок сена, а сами бабы садились на плуг и отдыхали минут двадцать. Перекур этот назывался «залог». Когда кони и люди уставали, кто-нибудь из баб кричал: «Бабы, позалогуем!». Если пахали недалеко друг от друга, «залоговать» собирались вместе и делились последними новостями. На обед лошадей выпрягали и привязывали к дрогам, давали им сена, а сами, если было недалеко, шли обедать домой. Чтобы лошади наелись и отдохнули, обедали часа полтора-два. За это время и люди отдыхали – часок бабы иногда и вздремнут, ведь летом ночи короткие и обычно за ночь не высыпались.

Помнится, как младший сын Елизаветы Володька, которому было всего три года,  играл на своей улице и, заглянув в колодец, упал туда. Тогда бабы пахали рядом с деревней. Мужиков в деревне не оказалось. Кто-то из пацанов сбегал на поле и позвал на помощь баб. Те прибежали,  разобрали вороток у колодца, опустили лестницу и подняли Володьку. Как он там не захлебнулся и не утонул? Воды в колодце на то время было мало, и Володька стоял по шею в воде, держась за стенку сруба. Потом все удивлялись, что он столько времени простоял в холодной воде и даже не заболел. Позднее мы все переболели корью и скарлатиной, а ему хоть бы что….

Летом на сенокосе Елизавета иногда тоже вставала на проймы и топтала сено. Что характерно – у каждой «топтальщицы» форма проймы имела свой вид, и уже все знали – кто какую пройму топтал. У Павлы Ивановны пройма получалась в виде огурца, а у Елизаветы  Ивановны – морковкой, т.е. верх был острый.

На косьбе Елизавета занимала второе место после Анны Васильевны и тоже в отдельные дни скашивала до сорока соток за день. У неё был свой стиль косьбы. Если Анна махала широко – по мужицки, то Елизавета делала прокос поуже, но опять чаще махала, как Павла, и выставляла дальше вперёд правую ногу.

Муж Елизаветы Андрей, придя с фронта, ушёл на лесозаготовки, а т.к. был уже пожилой, то лес не валил, а точил лучковые пилы лесорубам и назывался пилоставом. Там на лесоучастке дружил с какой-то женщиной и приезжал домой не на каждый выходной. Елизавета поначалу сильно ревновала его, а потом притерпелась и не стала так сильно переживать – Андрей помогал семье деньгами и хлебом. Потом он устроил на лесоучасток одну из дочерей – она торговала там в ларьке продуктами и мануфактурой, там и замуж вышла за вербованного москвича.

Деревня Петрегино у нас была дружная, хотя и называли  за глаза друг друга по прозвищам. Так, например, Павлу называли «Волнухой», Анну – «Вороной», Елизавету – «Косачихой», Никаноровну – «Белопахой», Елизавету Никифоровну – «Кутя», её мужа, уже старика Александра Васильевича – «Мудышко».  Екатерину Фёдоровну бранили «Страмчихой», а её мужика – хромого Илюху звали «Сайда», Михаила Петровича, тоже хромого, называли «Меевой» за его малый рост. Евгению Кузьмовну – старую женщину звали «Пуенская толкуша», т.к. она была родом из Пуи, да к тому же толстая и неповоротливая. Шуру-пастуха и его сына Ваньку звали обоих «Лешими» за их большой рост, а Андрея Силуяновича – «Сочнем», т.к. в молодости был непоседа и очень шустрый. Почти у каждого в деревне было прозвище, но в глаза старались так не называть друг друга, разве только когда разбранятся или на празднике во хмелю. Особенно сильно бранился и матерился по пьянке  Илюха-хромой.

Один раз две бабы разодрались в поле на виду у правления колхоза. Правление колхоза тогда находилось в нашей деревне на втором этаже в доме у Василия Кузьмовича. У Василия Кузьмовича было прозвище в деревне «сусменник» - был такой сорт пряников, а его отец, сказывали, раньше торговал, имея небольшую лавочку. Вот к отцу и приклеилось это прозвище, а потом и сыну передалось по наследству. Из окон правления председатель и счетовод (по нынешнему - бухгалтер) увидели, что две бабы дерутся и побежали их разнимать. Бабы таскали друг друга за волосы и мужики их с трудом растащили, а потом и пристыдили, что прямо перед конторой разодрались. Не буду я уж называть их имён. Потом выяснилось, что одной из них дали хорошую лошадь, и она больше пахала за день, а второй дали клячу, на которую нужно постоянно кричать и стежить ремёнкой (ремёнка – большая плётка), т.к. она тихо ходила и часто останавливалась в борозде не дойдя до края поля.

Глава 10.

 

Мария Павловна – жена Шуры-«Лешего» - была невысокого роста, спокойная пожилая женщина. Весной на вспашке ей уже тяжело было ходить за плугом и заносит его на разворотах на краю поля, и она боронила после вспашки на паре лошадей, держась за вожжи и идя сзади борон по пахоте. Надо сказать, что выходить целый день по оранине (пахоте) тоже утомительная работа, и к концу дня борноволоки (так называли людей, которые боронили) сильно уставали и, приехав домой с работы, сначала посидят или полежат на лавке, а потом уже управляются со скотиной и готовят для семьи немудрёный ужин.

Хотя и невелика была во время войны семья у Марии Павловны – она, муж, да дочь Настя – девка на выданье, но они тоже держали корову и овец. Сын Иван был на войне. Иван и Настя были от одного отца, но от разных матерей и, вроде, считались не совсем родными. Впоследствии они даже поженились, и Настя из колхоза уехала в Шокшу на лесопункт, где работал Иван уже после войны. До этого Настя работала в нашей бригаде на разных работах и даже пахала. А вот косить траву у неё плохо получалось – не умела «лопатить» (точить лопаткой) косу. Да и при косьбе всё подворачивала лезвие косы в сторону, отчего коса плохо срезала траву и оставляла некоторые травины нескошенные. И когда гребли сено, бабы сразу узнавали её полоску, мол, это Настя косила. Да ещё и шутили: «Надо привязать её за эти некошеные травины». Так же и над нами – подростками поначалу подшучивали, пока мы гладко не научились косить пожню. Это одновременно была и шутка, и критика со стороны баб. А виновник мотал на ус и потом уже косил лучше и чище. Мы и краснели от стыда, когда какая-нибудь баба скажет такое в чей-либо адрес. А сам-то и подумаешь: «К чему могут привязать тебя…? Ладно, парня есть за что привязать, а девку за что привяжешь?». Вот так и шутили бабы над нами и над Настей.

Однажды косили за Кунаевом на Чубарихе. Насте попался участок с осокой. А осоку надо косить очень острой косой, чтобы не было огрехов. Настя косу наточила плохо, да ещё день выдался жаркий, и  роса быстро обсохла – так у неё и совсем много травы оставалось нескошенной в прокосе. Настя от обиды даже заплакала. Савватий Никифорович взял у неё косу и наточил, как надо – Настя и докосила свой участок. Вообще то на Чубарихе трава была с листком и косилась хорошо, но в сырых местах попадалась и осока. Обычно это сено потом расписывали частникам на заработанные на сенокосе трудодни для овец.

Мария Павловна в то время была уже старенькая и не косила в бригаде, а выполняла разные более лёгкие работы. На гребле сена не таскала его к пройме, а как и мы, подростки, делала валки и подгребала натрушенное. Отец Насти тоже был уже пожилой – летом пас колхозных и частных коров за Кунаевом в поскотине. В деревне все его звали – Шура-пастух. Он всегда волочил за собой длинную вицу, но коров не лупил ею, а только махал на ту корову, которая отбивалась от стада. А его кличка «Леший» передалась не только сыну, но и внуку. Как-то произошёл смешной и курьёзный случай, когда мой брат Николай повстречал сына Ваньки «Лешего» на дороге и спросил, мол, чей ты будешь? Он ответил: «Я из Шокши, Ивана Александровича сын Володька». А так как он был  высокий и здоровый, то Николай произнёс: «Вот какой леший вырос у Ваньки сын-то!». А потом спохватился, что отца «Лешим» бранят, но было поздно – Володька уже отошёл далеконько, и извиняться за сказанную фразу было не перед кем. Николай потом рассказал нам про этот казус – мы долго смеялись.

Глава 11.

 

В крайнем доме от Кулакова жили Серафимовы. Так их звали по Серафиме – седой обходительной старушке. Семья у них небольшая была – бабка Серафима (отчество не помню), её сын Иван Яковлевич, жена Ивана – Александра Демидовна – красивая крепкая женщина, двое детей – слепая дочь Дина и маленький сын Володька. В войну Иван тоже был на фронте, и Александра четыре года жила без мужа, выполняя свою и мужскую работу по дому, а также работала в бригаде на разных работах. Свекровь вела домашнее хозяйство и нянчила Володьку – внука, а также присматривала за слепой внучкой Диной. Весной и летом в солнечную погоду выводила её на завалинку перед домом, сама садилась рядом на скамейку с прялкой и пряла пряжу. Внук ползал тут же у ног на досках. Они держали корову и в голодное время выжили благодаря ней.

Слепой Дине достали где-то книгу специальную для слепых, и она училась читать, водя пальцем по странице, где были выколоты буквы. Так она выучила азбуку для слепых и научилась читать. Потом родители возили её в Москву к профессорам, но и там ей зрение не смогли восстановить.

Иван Яковлевич, придя с войны, немного пожил дома, а затем устроился в Шокшинский лесопункт, а потом и вся семья перебралась туда. Вот так постепенно наша деревня и пустела, пока из двадцати двух домов, насчитывающихся ранее, осталось шесть. Людей тогда в деревне было больше сотни человек, а сейчас осталось всего семеро. В то время люди работали за трудодни и денег не получали – вот мужики и уходили на заработки в лесопункт, а потом и семьи туда свои перевозили. Дома продавали и из деревни их увозили в город или в другие деревни.

Был такой период, что в одну из зим остался я один с матерью в деревне, да и то мать на зиму уезжала к дочерям. Так я вообще был один дома в одну из зим. Становилось жутко в зимние вечера и ночи, хоть волком вой…. Потом приехал домой Васька Силуянков, да с Кунаева три семьи переехали в нашу деревню. Один мужик построил дачный дом на месте дома Александра Васильевича, который был увезён в город. Теперь в четырёх домах живут по одному человеку – пенсионеру, в одном – трое, а в дачном домике – никого. Пока был здоров хозяин дачи Васька Викторович – летом жил здесь, но уже второй год болеет и дача пустует. Правда полтора года жила семья из четырёх человек, но их выдворили, т.к. заплатили за домик только половину стоимости. Вот такая незавидная судьба нашей деревни.

Глава 12.

 

Самая благородная и всеми уважаемая в деревне Петрегино была старушка Раиса Ивановна. Рано овдовев, она в войну, да и после, одна воспитывала троих детей. Конечно, сыновья были уже взрослые и помогали матери по хозяйству. А дочь была ещё мала в то время, когда Раиса Ивановна потеряла мужа. Старшего сына Владимира 1926 года рождения забрали в армию в 43-м году. Служил на Дальнем Востоке, где и погиб во время войны с японцами. Младший сын Николай с 1928 года.

Раиса Ивановна была не очень крепка здоровьем и выполняла в бригаде лёгкие работы. На сенокосе летом в основном только ворочала сено и подгребала. Когда в Петрегино был склад ОРСа (Организация рабочего снабжения), она много лет работала там сторожем, охраняя по ночам склад и магазин. Охраняла она и колхозные амбары с зерном. Никогда ни с кем она не ругалась, и никто не слыхал от неё бранного слова. Бывало, заболит у нашего отца спина, так она придёт вечером к нам, сделает ему массаж, натрёт спину скипидаром -  отцу делалось легче, и он на утро шёл на работу. Была Раиса Ивановна богомольная и на Пасху все бабы нашей деревни ходили к ней и служили молебен - крестились на икону и пели молитвы.

Жалко было Раисе Ивановне уезжать из своего дома в другую деревню. Они продали дом - он и сейчас стоит в Петрегино (купила его моя тётка Анна с Кунаева) и живёт в нём Васька-«Рыжий» - мой двоюродный брат. Когда они перебрались в другую деревню, то она жила там отдельно от семьи в старой избушке – снохи не любят свекровок, да ещё старых и немощных. Незадолго перед её смертью я заходил к ней в избушку – долго разговаривали мы, вспоминая прожитую жизнь. Прожила Раиса Ивановна долго и померла на десятом десятке. До самой смерти у неё было хорошее зрение и память. Даже нитку в иголку вдевала без очков. В день похорон на поминках её вспоминали только хорошими словами. Вот такая была наша деревенская благородная старушка Раиса Ивановна. Царство ей небесное!

 

Глава 13.

 

По соседству с Раисой Ивановной жили Александра Никаноровна и Михаил Петрович. Семья у них была большая – девять человек: мать Михаила Петровича – Мария Дмитриевна, их двое и шестеро детей. Мария Дмитриевна померла от заражения крови. Как-то летом пошла она в больницу, т. к. сильно разболелся зуб. Там зуб ей удалили и велели два часа не кушать. По дороге домой она привернула на Кулаково к своей родне, где её угостили чаем с горячими пирогами. Она не смогла устоять от такого искушения и попробовала «печенюхи» («печенюха» - пироги, шаньги). Видимо  получилось заражение – вскоре и умерла. Её сын Михаил Петрович участвовал в Финской войне, был ранен в ногу разрывной пулей. Потом всё время ходил с палкой и хромал, т.к. нога не сгибалась. В войну и после войны до укрупнения колхозов работал в нашем колхозе счетоводом. Потом работал мельником на водяной мельнице, пока её не размыло и не унесло. Потом до выхода на пенсию работал Михаил Петрович долго секретарём сельского Совета.

Была у Михаила Петровича малокалиберная винтовка и весной, как начнут токовать косачи, он строил шалаш на том поле, куда они обычно слетались на ток, и охотился на них. Выйдет с дому рано утром, чтоб до появления птиц засесть в шалаше. Со всех сторон в шалаше проделает дыры-бойницы и, когда косачи слетятся на поле, то и стреляет из этих бойниц по ним. Так как у этой винтовки выстрел негромкий, то разъярённые в драке косачи и не обращают внимания на звук. По несколько птиц убивал Михаил Петрович за утро и приносил домой. Семья-то была большая, и это было хорошим подспорьем. Бил также зайцев и уток, хотя собаки у него не было. Часто ловил на спиннинг в пруду у мельницы щук.

Александра Никаноровна – его жена – вышла за него замуж во второй раз. С первым мужем она развелась и имела от него сына, который выучился на хирурга и, немного поработав, умер от рака….

Никаноровна – так её звали в деревне – была самая острая на язык и всегда знала все новости, делясь ими на работе с бабами. Она ухаживала за колхозными нетелями, делала другую колхозную работу, также работала в нашем колхозе до укрупнения животноводом-зоотехником. Потом долгие годы до выхода на пенсию носила почту по деревням. Она любила собирать грибы и ягоды  - всегда была первая по сбору ягод среди наших баб. Никто не мог угнаться за ней в этом деле. Правда, на сенокосе при косьбе, качеством и количеством скошенных соток, не была в числе передовых. Но уж на «залогах» и в обед только её и слышно – всех переберёт по косточкам. Не знаю, сильно ли она любила Михаила Петровича, но была очень ревнивая женщина. Был такой случай – правление колхоза находилось на Кунаеве, а Михаил Петрович работал там счетоводом, и хотя был уже не молодой, влюбилась в него одна девка и стала часто захаживать к нему в контору. Не знаю, что серьёзное было между ними или нет, но кунаевские бабы сказали Никаноровне об этом. Она, встретив ту девку на улице, так её отругала и оттаскала за волосы, пообещав ей отрезать голову косой, что та больше не стала встречаться с Михаилом Петровичем и вскоре уехала из дома и вышла замуж.

Никаноровна давно померла от сахарного диабета – очень уж любила она всякое варенье и конфеты и, видимо, из-за этого получился избыток сахара в крови.

Михаил Петрович последние годы жил на Украине у дочери и был уже слепой. Там он и помер на 93-м году жизни. Из долгожителей деревни Петрегино нужно вспомнить ещё участника войны Боровского Павла Силуяновича, который прожил 95 лет и помер у дочери в Вельске.

Глава 14.

 

По другую сторону от Михаила Петровича жил Савватий Никифорович, о котором я уже писал выше. А по левую сторону от Савватия жила старушка Евгения Кузьмовна, родом с Пуи. В молодости она может и была шустрая и стройная, но, как мне запомнилось, она всегда была медлительна в движениях и неповоротливая. На сенокосе мы – подростки всё над ней подшучивали и смеялись. Бывало после «залога» бригадир скажет: «Ну что, бабы, давай поработаем опять…» - и все начинают подниматься с пожни, где сидели. В это время кто-то из подростков крикнет: «Кто последний встанет, к тому лень пристанет!». А т.к. Евгения Кузьмовна была всех старше в бригаде, да ещё и неповоротливая, то всегда поднималась самая последняя. Вот мы и хохочем, мол, к Евгеньюшке (называли её так в шутку ласково) вся лень пристала. Бабы тоже вместе с нами хохочут над ней, а она не обращала на это внимания, и медленно раскачавшись, опиралась одной рукой в пожню, а другой на грабли, и поднимала своё грузное старое тело. Было ей тогда за семьдесят, но на работу в бригаду ещё ходила. Тогда ведь работали, пока могли, до глубокой старости, а некоторые на работе и умирали, как Александр Васильевич, о котором я раньше упоминал. Вот была жизнь…

Евгения Кузьмовна рано овдовела и жила одна в комнате большого дома, где находился магазин ОРСа на первом этаже (дом был двухэтажный), сзади дома был склад, а на втором жила продавец Маруська Буянова с семьёй. Мужа Евгении Кузьмовны Александра Ивановича в тридцатые годы раскулачили и выслали куда-то на Север, где он и помер, как и сотни тысяч других кулаков, которых считали врагами народа и ликвидировали, как ненужный класс общества. А ведь на этих кулаках и держалась раньше Россия. Они давали стране зерно и другую сельхозпродукцию – кормили Россию и продавали за рубеж. Недаром после ликвидации кулаков в стране не стало хватать хлеба, и наступил страшный голод.

Ранее у Александра Ивановича была небольшая лавка, и он торговал продуктами, которые закупал и завозил с Вельска или ещё откуда-то. Дом у них был обшит и побелен белой краской. Под крышей был мезонин, а с мезонина дверь на балкон. Весь фронтон был разрисован, где были изображены звери, и ещё был нарисован мужик с трубкой во рту (видимо сам хозяин) и женщина в красном сарафане – хозяйка дома. У Александра Ивановича был граммофон, и летом по вечерам, когда люди уже были дома, он выносил этот граммофон на балкон и заводил его. Люди, поужинав, выходили на завалинки и слушали музыку.

Из детей у них была только дочь Вера, которую выдали замуж в Судрому, где она и доживала свой век. Евгения Кузьмовна последние годы жила у дочери – там её и похоронили.

Евгения Кузьмовна была спокойная, некрикливая, безобидная старуха. С лихвою хлебнула вдовью долю. Надо было заготовить на зиму сено (держала козу) и дров. Хотя и немного козе нужно сена, но она ещё и веники берёзовые заготовляла, которые козы хорошо поедают. Эти веники она всегда носила попутно с работы. А на дрова, в основном, собирала гнилые жерди и колья, оставшиеся от старой изгороди и отслужившие свой срок и выброшенные, когда ремонтировали изгородь. А этих изгородей тогда было много – деревня была огорожена и каждая усадьба тоже. Кроме того, от Петрегино до Кунаева шла улица, по обе стороны которой была изгородь. Под деревней была поскотина для овец, коз и маленьких телят – тоже была огорожена. За Кунаевым было две поскотины – одна для лошадей, другая для коров, и тоже от полей огораживались изгородью.

Ходит легенда, что у Александра Ивановича под домом есть клад, где спрятаны дорогая посуда и драгоценности – никто не знает в каком месте. Евгения Кузьмовна может и знала, но никому не говорила, где именно. Дом долго ещё стоял после смерти Евгении Кузьмовны и считался памятником старины. Хотели его отремонтировать в советские времена, но так и не собрались. Обшивку с рисунками с фронтона увезли куда-то, крыша прохудилась, и начали гнить потолок и стены. Когда появился в деревне фермер Володька, он трактором при помощи троса раздёргал стены и брёвна развёз по деревне на дрова. Себе, вроде, не возил. Я тоже взял несколько чурок от простенков на растопку – лес был в стенах крепкий и очень частослойный – лучина щипалась хорошо. В основном поживился готовыми дровами Васька Боровский, который наволочил брёвен (ему было рядом - через дорогу) и напилил дров не на один год, забив весь дровенник (сарай для дров). Задняя часть дома, где был магазин и склад, ещё раньше была увезена на дрова. Так исчез памятник старины – расписной дом Александра Ивановича.

Глава 15.

От дома Евгении Кузьмовны по той стороне было раньше ещё шесть домов в сторону речки. А я помню только один – дом Ильи Фёдоровича. У них была многодетная семья: сам хозяин, его жена Екатерина Фёдоровна, мать Ильи Фёдоровича Елена (отчество не помню), которая была слепая, двое сыновей и пять дочерей. Илья Фёдорович был хромой и на войну не ходил. Работал в Шокшинском лесопункте, а на выходные дни приходил домой к семье. Помогал заготовить дров, подвезти сена и т.п. Потом во время сплава в Слободе познакомился с женщиной – вдовой и домой стал ходить редко. Екатерина Фёдоровна одна кормила такую ораву. Старший сын был на фронте, младшему Сашке шёл второй год, когда отец их покинул и стал жить в Слободе. Две дочери ходили в школу, одна  была трактористкой в МТС, а две старшие были уже на стороне и сами себя кормили и одевали, не прося с матери ничего. Пока бабка Елена была жива, младшего Сашку оставляли с ней дома. Потом, когда Елена в войну померла, то мать приносила Сашку к нам.

Помнится случай, когда Екатерина Фёдоровна и их сосед – старичок Александр Васильевич разодрались из-за дровень (дровни – зимняя повозка). Бригадир дал им наряд возить навоз со скотного двора в поле. А дровни остались одни хорошие – новые, а другие плохие. На новых раньше ездил Александр Васильевич, а тут их запрягла пораньше его Екатерина Фёдоровна. Вот и произошёл конфликт между ними. Александр Васильевич сказал, чтобы она выпрягла лошадь из этих дровень и запрягла в другие. Но она не послушалась, и он набросился с криком и матом на неё. Свалил Екатерину и начал мять на снегу и давать тумаки в бока (хорошо не в лицо), крича при этом: «…давно я «Матушка» (звали её за глаза  «Матушкой») до тебя добирался! Так вот – получай!». На крик выбежала конюх Анна Васильевна и разняла драчунов. Мы в этот момент шли в школу и были свидетелями этой сцены. Александр Васильевич видимо раньше «имел зуб» на соседку – вот и выложил на неё всю злость. А так был тихий спокойный старичок. Правда, бывало, когда пахал свой огород под картошку, то у него матюгов было много, если лошадь была ленивая и часто останавливалась. От нашего огорода до его участка было метров сто, и мы слышали, как он кричит на лошадь и матюгается. Все его эмоции наружу выливались, хотя слыл молчуном.

Илья Фёдорович любил водку, а когда выпьет, то и побуянить не прочь. Бывало, выяснял отношения с Михаилом Петровичем, да и в Шокше, сказывали, кое с кем дрался по пьянке. Супруга боялась его пьяного и убегала из дома к нам – пряталась. Отец наш был крепкий и сильный - Илья его побаивался и никогда на него не бросался драться, даже не спорил.

Екатерина Фёдоровна умерла раньше и Илья Фёдорович лет семь жил один. Получал небольшую пенсию и с получки всегда напивался. Но денег всех не пропивал, а всегда оставлял на продукты. Случалось, что я находил его пьяного в поле в снегу и тащил домой. Дом был у них ветхий, и зимой в избе даже вода замерзала в ушате, когда мороз был на улице -30-40ºС. Потом он купил дом рядом с нами и тут доживал. Жена моя стирала ему бельё, и он мылся у нас в бане. Когда уже последний год перед смертью не мог ходить в магазин, я носил ему хлеб и продукты. За это он мне отсулил свои ручные часы и я их храню, как память о нём…

Глава 16.

 

Дальше от дома Ильи Фёдоровича к речке было ещё два дома, но я их не помню. Сейчас из шести домов, оставшихся в деревне, старых четыре, а два сделаны не так давно на манер дачных – один из бывшей бани, а другой из старого бруса от списанного скотного двора.

Немного расскажу о нашем соседе, который построил дачный дом и пользовался земельным участком в размере пятнадцати соток восемь лет. Это тоже бывший житель деревни Кунаево Василий Викторович. Ну а фамилия, естественно у него, Горбунов. В нашей деревне кроме одной семьи Боровских все были Горбуновы. Так и на Кунаеве тоже, кроме семьи Фалёвых все были Горбуновы. Василий Викторович жил недалеко от Вельска в деревне Лодыгино (нынче Филяевская). Там у него был свой дом, перевезённый когда-то с Кунаева.

Помню, как лет десять тому назад на заседании Правления колхоза рассматривали его заявление. Он просил, чтобы ему отдали участок  Александра Васильевича в нашей деревне под строительство дома площадью один гектар. Обещал на этом участке растить для колхоза капусту, огурцы и помидоры.  Колхоз, конечно, столько земли ему не выделил, а дали только пятнадцать соток вместе с постройками. Первые два года Василий Викторович строился – построил дом летний, гараж, сараи, баню и хлевушок.  Когда начиналась работа в огороде в летнее время, жил только здесь. Часто ездил на своём «запорожце» домой в Лодыгино. Растил здесь картошку, овощи на грядках, ячмень, сенокосил около дома. Привозил сюда козу, кроликов, бройлеров, а к зиме опять увозил всех обратно. Так продолжалось лет восемь, пока Василий Викторович серьёзно не заболел, да и зрение стало плохое. В 2001 году он помер от сахарного диабета. Для колхоза так ничего и не выращивал, т.к. земли ему не дали. По одно лето участок его не обрабатывался, а траву около дома выкосил Владимир Васильевич (тоже родом с Кунаева). Он ведёт единоличное крестьянское хозяйство и все называют его фермером. В первые годы своей деятельности он хотел заняться скотоводством, и у него в начале в хлеву было две коровы и молодняка голов до шести, но потом сократил поголовье. Дано ему восемь гектар земли, из которых - два гектара сенокосы и кустарник, на остальных садит картошку и ячмень и собирает сено…

Что-то я отвлёкся от своей темы и начал вспоминать хронику и историю нашей деревни, но думаю, это тоже будет интересно знать читателю. Вернёмся назад и продолжим рассказ. Моя мать Павла Ивановна родила десятерых детей, но трое умерли ещё в раннем возрасте.  В военное время наша семья состояла из девяти человек и надо было накормить такую семью, постирать на всех, да нашить кое-какой одежонки. И это всё легло на плечи матери. Даже насчёт обуви она больше заботилась, чем отец – я имею ввиду сапоги и валенки. Сапоги шили мастера из кожи, которую приносил заказчик. А кожи тоже выделывали мастера, и надо было им снести, договориться насчёт цены, сроков и потом забрать готовый заказ. И тут мать всё хлопотала. А сколько валенок надо было скатать. Тоже она искала хорошего мастера и договаривалась с ним, а нас потом отсылала с шерстью, когда уже была договорённость. Помню, я носил шерсть и ходил по валенки и в Мараконскую, и на Кулаково, и на Иванское, и в Лодыгино – везде, где были мастера по валенкам.

Но ведь всем новых валенок не наберёшься, и отец зимой, чуть ли не каждый вечер, починивал их, сидя у светильна, т.к. керосину тогда не было, и освещали избу лучиной. Потом, когда появился керосин, стали зажигать маленькую лампу без стекла, а затем купили со стеклом, и это нам казалось чудом – уроки стали делать при хорошем освещении. Так с лампами жили до 60-го года, пока не провели электричество.

Многие бабы, как я уже писал, кроме работы в бригаде, имели какую-нибудь нагрузку, т.е. ухаживали за колхозным скотом. У нашей матери, как я помню, вначале войны были поросята. А свинарник был на Кунаеве, и надо было ходить туда три раза в день за два километра. Потом матери дали в нагрузку колхозных жеребят. Мы помогали ей всем, чем могли – возили воду с колодца, рубили хвою, давали сено. Днём мать обычно ездила по сено на Чургу за двенадцать километров, а когда не надо было ехать, ходила на работу в бригаду – либо на молотилку, либо возить навоз и т.д…

Я любил ухаживать за жеребятами. Особенно нравилось, когда их объезживали – обычно это делали зимой. Выводили жеребёнка, которому было уже два года, надевали осторожно седёлко, хомут и заводили в оглобли к дровням. Потом тоже осторожно, чтоб жеребёнок не испугался, запрягали его в дровни. Обычно это делали два крепких мужика – один держит крепко по уздцы за обрать, а второй запрягает. Мы -  подростки наблюдаем всё это со стороны и боимся близко подойти. Когда всё готово, один мужик садится в дровни, а другой отпускает удила, и лошадь с места бежит в галоп, как бешеная. Обычно, когда запрягают лошадь в первый раз, то дровни оглоблями направляют в поле, и лошадь сломя голову бежит по снежной целине. Но по снегу бежать тяжело – лошадь быстро устаёт и переходит на спокойный шаг. Первая спесь у неё проходит, и  она делается смирнее. И так делают несколько раз, пока лошадь не превратится из дикой в ручную и послушную. Тогда уже и по наезженной дороге её пускают и мы – пацаны садимся на дровни, чтоб прокатиться с ветерком.

Большинство молодых лошадей обычно быстро укрощались и становились тихими, пословными и смирными, но были и спесивые и боязливые. Помню, была на конюшне одна лошадь по кличке Маргаритка, так она будучи уже взрослая, всё ещё показывала свой норов. Бывало, дадут нашей матери эту лошадь, чтоб съездить по сено, так она от самой конюшни рысью бежит все двенадцать километров без остановки. Ещё у неё был изъян – могла укусить, когда запрягаешь. Лошадь по кличке Мальга была очень пугливая и шарахалась в сторону даже от внезапно вылетевшей птички из под её ног. На ней даже опасно было ездить верхом – так она резко бросалась вперёд или в сторону, испугавшись чего-либо.

Расскажу про один случай. Боронил как-то я на двух лошадях над рекой в полянке. Мне дали тогда Мальгу и на пару с ней ещё молодого коня по кличке Мазик. Я привёз бороны и вальки на дрогах в полянку, запряг лошадей и сел верхом на Мальгу.Объехал несколько кругов нормально, а потом на завороте у края поля, бороны повернулись вверх зубьями и сбрякали. Вот тут-то моя Мальга и ошалела – с места взяла в галоп, увлекая за собой и Мазика. Какое-то время я держался на лошади и боялся, что если упаду, то попаду под бороны и …прощай тогда моя жизнь. А бороны сзади подпрыгивают и брякают, что ещё больше пугает лошадей. Потом я  упал на землю, чудом не попав под бороны. Видимо, в рубашке родился, и не судьба была помереть в поле в двенадцать лет. Привстал и смотрю, как бегут лошади по полю. Потом отцепилась одна борона, а через некоторое расстояние и вторая. Лошади добежали до края поля, перешли на рысь, а потом пошли шагом и стали у межи. Я подошёл к ним, погладил, успокоил, взял за вожжи и повёл к боронам. Осторожно прицепил бороны и опять стал боронить. Верхом уже не садился, а ходил сзади, держась за вожжи. Даже обеих лошадей зауздал, ведь когда лошадь зауздана, её легче сдерживать.

На боронование пашни бригадир обычно посылал пожилых женщин, которым было уже 50-60 лет, а на пахоту посылались помоложе женщины и покрепче, т.к. надо было затаскивать в борозду плуг, да и во время прохода плуга надо было держать его прямо, не отпуская ручек. Но опять же пахарю легче было ходить по борозде, чем по пахоте при бороновании. На лошадь при бороновании садиться не разрешали, кроме нас – пацанов, т.к. мы были лёгкие, и бедные женщины весь день ходили по свежевспаханному полю, управляя лошадьми. Диву теперь даёшься, когда вспомнишь ту работу в военные и послевоенные годы!

Глава 17.

 

Как-то раз мы с Савватием Никифоровичем  поехали на Чургу на трёх лошадях по сено. Я ходил в пятый класс тогда и у меня были зимние каникулы. Савватий ехал впереди, а я сзади. Я немного подзамёрз и, чтоб немного согреться, соскочил с дровень и пошёл за лошадьми, а потом обошёл лошадей и сел на дровни к Савватию Никифоровичу. Дорога шла лесом. Свороток не было, и задние лошади послушно плелись за передней – привыкли, т.к. всю зиму ходили на Чургу по сено. Вот я подсел к нему, и он показал мне на одну очень толстую осину недалеко от дороги. «Запомни эту осину, ведь под ней твой отец Евгений Филиппович чуть концы не отдал» - сказал он мне и поведал такую историю:

«Пилили мы с твоим отцом лет двадцать назад здесь лес – были на лесозаготовке от колхоза. Так вот, Валька, посмотри, вверху у этой осины отломлен толстый сук, который был весом пуда на два. Этот сук и упал твоему отцу на спину, когда мы раскряжёвывали с ним хлыст на брёвна. Тогда отец сразу упал на снег. Очнулся уже он дома в своей избе. Назавтра истопили баню – он кое-как сходил и хорошо попарился. Приходила соседка-старуха и гладила ему спину – боль постепенно и прошла». Впоследствии, как я помню, отец часто после тяжёлой работы мучился спиной.

Надо сказать, что работа в лесу не из лёгких. От темна до темна работали в лесу, а спали в избушке, где вместо печки была сложена каменка и, когда её топили, весь дым шёл в избушку. Вверху под потолком был дымник – дыра, через которую и выходил дым на улицу. Когда дрова протопятся, дыру закрывали, и в избушке становилось тепло. В стене было небольшое окошечко. А в некоторых избушках  вообще не было окна, и освещали внутри лучиной или лампадкой-коптилкой. Из делянки придут люди усталые, сырые, а надо ещё протопить каменку, чтоб согреться, высушить одежду, поужинать, сварив в чугунке картошки или какой-то похлёбки, поспать. Рано утром опять нужно затопить каменку и вскипятить воды на чай, да подогреть супец, если остался от ужина. До рассвета нужно было дойти до делянки и опять весь день валить и кряжевать лес. Из делянок на катища на Чургу лес вывозили на лошадях. Для лошадей у избушки была  огорожена площадка, чтоб не дуло ветром, а внутри были сделаны кормушки для сена. Крыши не было, и бедные лошади стояли под открытым небом. За зиму на лесозаготовках лошади так сильно исхудают, что весной еле ноги переставляют. Некоторые в лесу и помирали, не выдержав всего этого.

Расскажу ещё про Александра Васильевича. Зимой в те дни, когда не было молотьбы, он ездил в лес и заготовлял жерди и колья для изгородей. Перед посевной, когда кора на заготовленных жердях и кольях будет хорошо отслаиваться, он корил их и складывал их на прокладки в штабеля, где они быстро просыхали. Как только оттает земля, Александр Васильевич начинал ремонтировать изгородь. Изгородь тогда называлась огородом, а его называли «огородником». Давали ему старую лошадку, на которой он развозил материал, в те участки, где требовался ремонт. «Перевички», на которые ложились жерди и скреплялись колья, он тоже сам заготовлял в лесу из маленьких ёлочек. Ведь раньше не было проволоки. Надо сказать, что такая изгородь уходит в прошлое. Нынче ставят столбики и к ним прибивают доски или горбыль. С лицевой стороны делают штакетник. Раньше, вместо штакетника был тын, а большинство городили жердями и кольями. Для заезда во двор делали отвод. Я до сих пор огораживаю свой двор жердями и придерживаюсь традиции дедов и отцов.

Глава 18.

 

«Доля ты русская, долюшка женская, вряд ли труднее сыскать» - слова поэта Некрасова. Бедные бабы! Как они выдержали и перенесли всё это! За их труд во время, да и после войны каждой не только по медали нужно было дать, а по ордену Героя Социалистического Труда. «Всё для фронта, всё для победы!» - лозунг того времени. Победа ковалась не только на полях сражений, а ещё и самоотверженным трудом колхозников - баб, стариков и подростков.

2001г.