Детство. Юность.

Повесть

Глава 1.

По рассказам матери, родился я 20 марта 1935 года. В этот день, говорила мать, была хорошая погода. Капало с потоков, т.е. было тепло днем, и под солнечными лучами была хорошая капель. А по метрикам, что в свидетельстве о рождении, у меня стоит дата 22 марта. До получения паспорта всегда отмечали мой день рождения именно 20 марта. Потом уже стал отмечать, как лучше подойдет - к субботе или воскресенью, чтобы не в обычный день недели.

Из давнего детства мне запомнилась бабушка Мария Фёдоровна родом из Судромы. Деда я не помню. Он помер в 1934 году от паралича. Бабушка прожила до 1946 года и померла на 82-м году жизни.

К нам, внукам, она всегда была добрая. Но иногда за озорство и пристрожит. Я воспитывался у неё до 11 лет. Была она высокого роста и не толстая, а стройная. Всё хлопотала утром около печи, т.к. мать всегда то с коровами, то с поросятами водилась в деревне Подсосенье, а в последнее время управляла с жеребятами, которые помещались во дворе у Марии Ивановны (крайний дом от речки).

Мы вчетвером: Нина с 1931 года, я и брат Александр 1938 года, сестра Тамара 1941 года рождения находились на попечении бабушки. Старшие братья: Алексей 1922 г/р, Николай 1926 г/р и Анатолий 1928 г/р в то время работали уже в колхозе в полный гуж.

Помню, под осень Алёша работал на жатке (почему-то звали жнейкой). В упряжке было три лошади, и на первой ездил Коля Павлин – сосед наш с 1923 года.

Зимой Алёша работал на лесозаготовках в каком-либо из кварталов. А все звали не «квартал», а «фартал», мол, работают в «фарталу». Николай и Толя возили навоз из дворов  на поля летом, когда не ходили в школу. Боронили на лошадях пашню, возили траву с лугов в силосные ямы в июне месяце, пока не наступал сенокос. Потом участвовали в сенокосе и уборке урожая. Когда поспевал лён, надо было выдергивать его руками, завязать в горсти (снопики) и поставить в «бабки»(10 горстей). Даже на зимних и весенних каникулах они работали в колхозе, да и мы  впоследствии всё это делали. Зимой ещё заготовляли и возили хвою скоту на подстилку. Солому стелить не разрешали. Даже и летом приходилось ездить по хвою и рубить у двора на стомяке-чурке мелко по 15-20 см. Эту массу и клали в подстил скоту. Выгода была двойная – во-первых экономили солому в корм, а во-вторых, больше было навоза на поля, а это прекрасное удобрение. Про химию раньше и не знали. Это теперь пичкают почву минеральными удобрениями и обрабатывают разными ядами и гербицидами, что потом в зерне и овощах появляются всякие нитраты и т.п., вредные для здоровья как человека, так и животным. Урожайность, правда, повышается и сорняков меньше, но кто возместит вред нашему здоровью и ущерб фауне, когда гибнет много птиц и зверей.

Был ещё старший брат Иван. Он не от этой матери - Павлы Ивановны, а была у отца первая жена с деревни Антрошево- Анфиса Семеновна. Но после рождения Ивана она заболела и померла. Иван женился до войны и взял в жены Настю из Андричева (Липовский с/с). Помню, один раз летом он с женой гостил у нас. Уже была спелая черёмуха. Он набрал ягод и угостил меня и всех остальных. Перед войной его забрали в армию. Выучился на офицера. Когда началась война, погиб в первые дни войны около границы, где-то в районе Бреста.

Еще помню, как во время войны зимами возили с Липовки тресту в город через Шокшу и Пакшеньгу. Очень часто приворачивал к нам сват – отец Насти. Ночевали у нас, кормили и поили лошадей. А после отдыха – опять в путь. Время было голодное. Мы питались только молоком и картошкой. Бабушка пекла каждое утро пироги «картовные». А сочни были из суррогата, а не из муки. Это были высевки от муки  пополам с «картовной» кожурой. Кожуру она сушила в печи, а потом в ступе толкли, просеивали, и вот эта «мука» и высевки и входили в состав сочня. На этот сочень ложилась толченая картошка, и пеклось всё в печи. Они так надоели нам всем, что когда приезжал сват и привозил «ерушники» (по-нашему житники), то был большой праздник для нас. Мы соскучились по настоящему хлебу из чистой муки.

Хорошо помню, как забрали Алёшу и его друзей в армию в начале лета 1941 года перед началом войны. Была большая компания рекрутов. Они как чувствовали войну и «рекрутили» с неделю, а то и больше. Ходили с гармошкой из деревни в деревню, пили пиво и водку. Водка тогда продавалась в 3-х литровых бутылях. Пиво тогда варили хорошее, а водки пили мало, в основном напивались допьяна пивом. Когда эта ватага сидела у нас, то пели песни, плясали под гармонь, а иногда бывало расспорят и подерутся. Один раз Федька Никанорович разгорячился (он играл на гармошке), и со всего маху, подняв над головой, с силой бросил гармонь на пол. Конечно, она поломалась.

Не помню, какого числа июня месяца их увезли на «полуторке» в город, но ещё до начала войны. Этим их рекрутство и кончилось. Мало кто остался в живых.

Мы считали Алёшу тоже погибшим, т.к. уехал из дому и ни слуху-ни духу до 1946 года. Потом, как снег на голову – звонит в начале марта 46-го года в с/совет (телефон только там был). Отец в то время был бригадиром в Подсосенье. Ему передали. Что едет домой Алёша жив и невредим. А машины, конечно, тогда не ходили от нас, да в нашем колхозе и не было тогда ни одной (купили только в 51-м году). В соседнем колхозе им. Буденного хотя и была одна «полуторка», но зимой не могли ездить из-за сугробов. Отец отправляет подводу из своей бригады. Поехал наш двоюродный брат Владимир Николаевич. И отправили с ним дохлую корову – тушу мяса. Тогда массовый падеж был скота, т.к. кормили только соломой, и то не вдоволь. Сено кормили лошадям, зимой похуже, а к «ярове», т.е. к весенней посевной оставляли хорошее. Много хорошего сена сдавали государству для кавалерийских войск.

Корову эту у Володьки не приняли на бойне, и он привез ее обратно. И брат Алёша приехал с этой тушей, а ночью, когда ехали, было холодно, и, чтобы согреть ноги в сапогах, он засунул их в эту тушу.

Очень мы все обрадовались возвращению Алёши. Бабушка до его приезда не дожила – померла в ту зиму. Помню, он в шутку, бывало, дразнил её «бабуха–коробуха».

Отец наварил пива на поварне и купил водки. Отпуск Алёша провёл весело. Несколько раз, пока он гостил, в нижней избе делали «игру» – вроде посиделок. Приходила молодёжь со всех деревень. Конечно, была гармошка. Парни и девки ходили кадриль. У нас кадриль звалась «Пакшеньгская». Плясали «восьмерку», «чёртика», русского, цыганочку, «Семеновну», под частушки. Танцевали тогда мало. Было очень весело. Такую «игру» делали по очереди в той и другой деревне, а в клубе мало собирались. Правда, летом ходили туда чаще.

Вообще молодежь жила весело, хотя и были полуголодные, плохо одетые и обутые.

Однажды Алёша поехал в Подсосенье к тётке и дядьке в гости. Там тоже было пиво варено. С ним на лошади в розвальнях поехал младший брат Александр. До этого мы оба с ним переболели корью. В то время была эпидемия, и все дети в Пакшеньге переболели этой болезнью. Не надо было матери отпускать Сашу с Алёшей. Ехали быстро, а под вечер стало холодно, и он простудился. Получил в начале воспаление лёгких. В город в больницу не повезли, думали, что здесь поправится, а потом болезнь перешла на воспаление мозга – менингит. Начал уже заговариваться, и опять в город не повезли. Так дома и помер на 8-м году от роду. Даже в школу ещё не ходил. Это было уже под лето. Долго он мучился…

Алёша догостил отпуск и уехал в Краснодар. Там стояла их часть, и он дослуживал свой срок. По рассказам его, в войну он воевал на танке, т.к. до войны окончил курсы трактористов. Даже успел немного поработать на тракторе марки «СТЗ-ХТЗ» с железными колёсами, На задних колёсах были стальные шпоры. Трактор работал на керосине, а заводился от рукоятки. Помню, как Алёша пахал на «Каравае» и забуксовал. На помощь ему пришёл отец.

В армии Алёша был механиком-водителем всю войну, а победу встретил в Чехословакии. Там он приобрёл гармошку и привёз домой.

Глава 2.

Очень запомнился день, когда началась война – 22 июня 1941 года. Мне было 6 лет. В тот день мы садили картошку в своём огороде. Весна была сырая, и с посевной в колхозе затянуло долго. Свои же огороды разрешали садить только после проведения колхозной посевной кампании. В сталинские времена дисциплина была строгая. Сейчас бы такую. Садили картошку, как в колхозе, так и в своих огородах всегда под конный плуг через две сохи. Это значит – проходит плуг и за ним садят клубни в кромку отвального слоя 10-12 см от верха. Обычно за одной лошадью успевало садить три человека. Садили из вёдер и зобенек (корзин). Я тоже участвовал в этом мероприятии уже с шести лет. Чтоб не было тяжело, набирал клубней только ползобеньки. Второй раз проезжает плуг и заваливает клубни землёй. В следующий раз плуг делает привал, а на следующий раз опять за ним садят картошку. Получаются междурядья 65-70 см, как раз под окучник. В колхозе всегда окучивали конным окучником, и после этого мы, подростки, поправляли дудку, которую завалит, выпархивали из земли, а какую плохо окучит, то нагребали дополнительно земли. Была установлена  норма на один трудодень, и мы старались выполнять её. Забыл уже сейчас, сколько нужно было обработать соток на норму. Бригадир обязательно у каждого измерял участок и принимал качество работы. Не дай Бог, если кто сделает некачественно - заставит переделать. Поэтому мы, и все взрослые старались делать всё на совесть. Это ещё раз говорит о хорошей дисциплине труда и личной ответственности каждого колхозника перед коллективом. Плохо и стыдно было тому, кого уличат в некачественном выполнении той или иной работы. Не только бригадира боялись, но и коллектива. Вот такое было отношение к работе.

Работали за трудодни, наверное, вплоть до 1965 года. На каждый вид работ была своя норма, и каждый старался её выполнять и даже перевыполнять. Кто ежедневно перевыполнял норму, того звали стахановцем. Был введён даже стимул. Кто стахановец, тому давали больше муки (хотя давали  какие-то граммы). Как-то надо было поддерживать людей в страдную пору. На одной картошке и молоке много не наработаешь.

Помню, как наша бабушка в страдную пору пекла хлеб из чистой ржаной муки для бригады. Раздавали по домам кому – сколько, в зависимости от числа работников. Давали тем, кто сенокосил и жил в шалашах на Чурге. Зерно для этого бабушка сушила в печи и на печи, а размалывали на мельнице.

Глава 3.

Всего было в Пакшеньге девять водяных мельниц – семь на речке Пакшеньга, одна на реке Чурге и одна на ручье Текшов.

Из тех, что я помню, на речке Пакшеньге мельниц было три: Зареченская, Петрегинская и Лодыгинская. Все они были водяные, только уже в 50-х годах на Лодыгинской установили «нефтянку» - двухтактный двигатель, который работал на нефти, а запускался паяльной лампой. Нагревалась головка цилиндра докрасна, открывался вентиль на трубке, и пускалась нефть из бака, кажется, самотёком в цилиндр двигателя. Там происходило воспламенение, и этим взрывом поршень толкало вниз. Одновременно шла продувка, а сверху опять поступала нефть. Вот и получалось два такта за один ход поршня. Чтобы легче запустить такой двигатель, на маховике коленвала были отверстия для домика, и за маховик ломиком сдвигали поршень с мёртвой точки, и двигатель заводился. Дергали даже за приводной плоский ремень, который передавал вращение на жернова.

Четвертую водяную мельницу помню на реке Чурге. Это была Мараконская мельница. Характерно для этих мельниц то, что не надо никаких двигателей и горючего. Работала вода, падая на лопатки мельничного колеса и вращая жернов. Редуктор был сделан из березовых спиц. Само колесо и редуктор делали хорошие столяра. У нас в нижней избе отец делал такое колесо и обучал другого человека этому мастерству.

Средней мельницы я не помню. В детстве, да и в юности, когда летом бывал дома, бегали туда купаться. На другие мельницы мало ходили, особенно в детстве, т.к. там были очень глубокие пруды, а мы глубины боялись. На Средней был хороший пляж с нашего берега и мелко по краю. Вот там мы и учились плавать.

Мельницы часто размывало, если мельник вовремя не уберёт верхних досок для спуска лишней воды из пруда. Это случалось весной в половодье или летом после сильного ливня, когда вода в пруду быстро прибывала, а мельника в это время не было на мельнице. Сильным напором воды сломает опорные столбы, к которым прилегают толстые доски. Столбы и доски унесёт водой, а вместе с ними и песок, который насыпался к доскам для уплотнения. Для прочности в низ плотины ложили маленькие сосенки, которые сверху засыпали песком. Глиной плотину не заделывали, т.к. её быстро вымывало, а песок плотно оседал в воде на дно. Когда большая вода уйдёт из пруда, то плотники установят новые столбы, наберут доски и сверху насыплют песок, который мы – пацаны возили из карьера на лошадях в телегах. Нагружали песок в карьере и сгружали на плотине парни постарше или мужики. Обычно за летний день плотину засыпали, через несколько дней накапливалась вода, и мельница опять работала. Если лето было жаркое и воды в пруду было мало, то приходилось несколько дней её накапливать, и мельница в это время не работала.

В запруде у мельницы было много щук, и они обитали на той стороне, где было мельче в осоке. Когда размывало мельницу, часть щук не успевала уйти оттуда, и мы ловили их прямо руками – бывало, что полную «каталашку» наловишь.

На моей памяти мельников было много на нашей мельнице. Последним был Михаил Петрович.

Пришлось мне за свою жизнь два раза спасать утопающих. Первый раз на Средней, когда трое меньше меня девчат на середине реки ухватились друг за друга и начали тонуть (не хватило сил до берега доплыть). Мы с ребятами сделали цепочку из рук и вытянули их на берег. Я плавал тогда уже хорошо и первым подплыл к ним, а ребятам дал вторую руку и так всех подтянули к берегу.

Второй раз спасали утопающих на нашей мельнице в пруду. Я приехал после армии домой. Гостил в это время у нас брат Анатолий. Вот в обед и пошли купаться. Пацанов было много в пруду, а нас взрослых только двое. Мы прыгали и ныряли у моста, а девчата, в том числе и наша сестра Тамара, купались поодаль. Вдруг слышим крик. Оказывается, тонут опять трое. Мы с Толей бегом туда. Я бросился первый, а Толя за мной. Тоже таким же образом вытянули всех на берег. Они все наглотались воды, и пришлось нам выливать из их желудков воду, перегибая каждую через колено. Отошли быстро и порозовели, а потом все захохотали, вместо того, чтобы плакать. Нам с Толей ничего не оставалось делать, как хохотать с ними вместе. Долго потом вспоминали этот эпизод.

Купались, как в детстве, так и потом только в нерабочее время, чаще всего в обед или поздно вечером, когда солнце близилось к закату. Ведь работали от зари до зари. А в обед иногда пацанами задержимся на несколько минут на речке, то получали взбучку от старших, а иногда и подзатыльник. Вот такое было наше воспитание – трудовое. А купаться хотелось…

Глава 4.

Коль начал о детстве, то о нём и продолжаю…

В школу пошел восьми лет в 1943 году. Первый класс был на Погосте. Там стояло здание, наполовину отстроенное, а вторая половина была ещё недоделана. Всего там размещалось два класса и учительская, в которой одна старушка варила немудрёную похлёбку для тех школьников, у которых отцы были на фронте. А т.к. мой отец был дома, то мне не давали обед. Бабушка в мою «каталашку» ложила четвертуху картовного пирога, и я этому был рад.

Первая моя учительница была Вера Васильевна из Раменья, очень строгая и «горячая». Была она ещё молодая девушка – первый год работала учителем после педучилища. Помнится, на первой парте перед её столом сидел с девчёнкой Енька с Рогова. Был он большой шалун, и она часто лупила его по рукам линейкой. Учился я у Веры Васильевны четыре года, т.е. все начальные классы. Я очень благодарен ей за ту доброту и строгость, которую она проявляла к нам – шалунам. В последствии её перевели в другую школу, где она и преподавала до старости в начальных классах. Учился я хорошо, без троек. Только по рисованию были тройки, да по поведению иногда за четверть ставили четвёрку. Первые года не было цифровых оценок (баллов). Ставили словами. Например: 5-«отлично», 4-«хорошо», 3-«посредственно», 2-«плохо», 1-«очень плохо». А за поведение Вера Васильевна  мне ставила четверку потому, что шалил и смеялся на уроках. Часто ставила в угол и писала домой отцу записки. Конечно, попадало от него за такую информацию мне ремнем по заднему месту, т.к. отец у нас был строгий. Когда матери отдавал эту записку, то она не стежила, а только строжила. Потом я стал подделывать этот документ и отдавал на подпись Пашке – это наш сосед был с 31-го года. К четвертому классу я стал меньше шалить на уроках и поведение стало-5. В первом классе были мы октябрятами, а во втором уже пионерами стали носить красные галстуки. Потом я даже был председателем Совета дружины. В четвёртом классе были уже экзамены за год, и далее в последующих классах каждый год сдавали. Когда учился в техникуме на механика, то каждое полугодие были экзамены, а по окончании четвертого курса в 1955 году писал диплом на тему «Механизированная обработка зерна». Защитил диплом на «отлично».

Когда учился в школе, то был один год, когда я в школу не ходил -  в 47-м году. Не пустили в школу потому, что надо было нянчиться с младшим братом Василием и сестрой Тамарой. Тамара с 1941 года, а Вася с 1945-го.

Как я уже писал, начал работать с шести лет. В период школьных каникул летом все были в работе. До четвертого класса я таскал козе и овцам веники берёзовые с Малых и из-под Новой полянки. Была сделана тачка на одном колесе, и мать давала задание столько-то наломать и привезти веников. Когда сделаю задание, то и на речку сбегаю покупаться или половить меев в «морду». На удочку ловили только по весне. Меев было много – их даже в крынки ловили.

Глава 5.

Бабушка нас жалела и иногда кое-что сэкономит нам полакомиться: сахарку глыбку или кусочек шаньги. Но это удавалось редко.

Что бы набить чем-то желудки (а есть почему-то всегда хотелось), летом мы собирали и ели «моржовки» (корни от травы), пока ещё «дудки» («дудка» - толстый, сочный стебель травы) не выросли. Особенно были вкусны «дудки», которые росли  у Средней мельницы и на Малых за речкой. По весне на полях собирали «пистики» - это полевой хвощ, который рос после ржи. Бабушка жарила их, и получалось лакомство. Как только стает снег с полей, ходили собирать колоски. Потом их бабушка сушила, толкла в ступе. Почти в каждом доме были жернова. Очень они выручали нас. Молоть тоже нас заставляли, но вкусные житники потом получались, и кашу из крупы каждый день ставили, если она была. Кроме «дудок» и «пистиков», пока не появлялись ягоды, ели щавель. Вообще летом хватало витаминов, хотя еда была некалорийная.

Когда клевер расцветает, собирали шишки, а бабушка сушила их, толкла и делала лепёшки. Особенно хороши были лепёшки из картошки, которую собирали по весне на полях. Вот так и спасались, и, кажется, никто не умер от голода. Самый голод пришёлся на 1946 год. Видимо были плохие урожаи, а зерна нужно было сдать государству столько, сколько запланируют. Бывали годы, что на трудодень получали только по 100 грамм зерна и то некачественного. Но бывало, когда на трудодень причитывалось и по 1кг зерна. Да ещё за хорошее качество льна- долгунца давали сахар кусками или песком. Раза три мы в сельпо получали по мешку. Это уже была радость на целый год. Нам отец к чаю только давал по глыбке грамм 15 и всё. Сами без спроса не смели и дотронуться, хотя было и не под замком. Ещё помню, давали в колхозе сливочное масло, тоже за льнопродукцию. Мазали понемногу на кусок хлеба. А ещё в колхозе была пасека и хороший пчеловод. Мёд тоже давали на трудодни. А потом пчёлы замерзли или с голоду погибли зимой, и мёд прекратился. У нас в деревне ульи были у Марии Ивановны.

Раз речь зашла о Марии Ивановне, то можно немного вспомнить и её семью. Мужа  Марии Ивановны я  не помню. А было два сына – Иван Петрович и Пётр Петрович. Иван жил в Москве, и каждое лето приезжал к матери в гости. Он был хороший фотограф, и мы все у него фотографировались семьями и всей деревней. Снимал он нас и на сенокосе за работой, и на жатве. Карточки были вставлены в рамки, и все стены дома были ими увешаны. Обоев тогда и не знали. Фото считалось украшением стен. Отец почему-то не любил фотографироваться, и фотографий его было мало. Интересные фото получались при работе на жнейке, но, к сожалению, они не сохранились.

В 1947 году голод закончился, и отменили карточки на хлеб. Каждый год было снижение цен.

Глава 6.

Ещё о детстве: о том, как мы ездили в ночное – пасли лошадей. В основном пасли на Малых. Перед закатом собиралась деревенская ватага ребятишек, я имею ввиду

ребят и девчат школьного возраста человек 10-15. Взрослых среди нас не было. Сбор был у конюшни. Конюх сажал нас на лошадей, а кто постарше, сами залезали на лошадь с изгороди. В портяные каталашки (сумки), в которых носили в школу книги (портфелей мы и не знали, не говоря уже о дипломатах) набирали картошки, четвертинку молока, хлеба кусок, если был, а то и один картофельный пирог, соли. Приезжали на пастбище и отпускали лошадей на покос. Так лошади и паслись всю ночь. Но надо было дежурить по очереди, чтобы они не зашли на озимь, ведь рядом были поля.

На покосах раньше были сеновалы – сараи для складывания сена. Около этого сеновала раскладывали костёр и пекли «печёнки» (печёный картофель). У кого было молоко или яйца, то делали поздний ужин. Но большинство ели только «печёнки» с солью. Правда, пробирал иногда и понос, особенно с «дудок», но обходилось без дизентерии. Около костра играли и баловались до полуночи, а потом хотелось спать, и укладывались на сеновал. Но один или два человека не ложились, а следили за лошадьми и поддерживали костёр. Зачастую бывало, что под утро засыпали все. Костёр, конечно, гас, а лошади уходили на озимь. Иной раз так разоспимся, что и проспим. Разбудит нас конюх, который, не дождавшись лошадей утром к шести часам, идёт на пастбище. Он нас наругает, и мы все врассыпную  бежим искать лошадей. Иногда лошади уходили далеко, и их приходилось долго искать. Тогда доставалось и от бригадира. Ведь нужно было до работы лошадям на конюшне скормить овёс и напоить их. Это, конечно, делал всё конюх. Придя домой, до восьми часов ещё поспим, потом бабушка будит, и бежим в школу, если ещё есть занятия до июня, а потом уже были каникулы, но всё равно долго нам по утрам взрослые не давали спать. Надо было на работу – навоз возить, или боронить, или, когда подойдёт пора, окучивать картошку. Но к тому времени лошадей уже водили в ночное не на покосы, а на дальние пастбища за Кунаево (Подсосенье). Там мы обычно не ночевали, т.к. поскотина была огорожена, а водили лошадей вечером, и приводили опять же рано утром на конюшню. Расстояние три километра, и мы любили прокатиться иногда галопом, но конюх и бригадир этого не одобряли и ругались. Очень тяжело было утром рано вставать и идти за три километра босиком на поскотину. У нас в семье быстро по утрам вставал Толя, а я был тяжёл на подъём.

Всё лето бегали босиком, даже работали без обувки, всё берегли к школе. Да и в школу ходили босиком, когда не было ещё инея. В конце лета у всех ноги трескались до крови. Это явление называлось «вороньи сапоги». Дразнили, мол, ворона сапоги дала.                                                                                                                                                    …Лошадей пасли до сенокоса, а потом несколько лошадей брали возить сено а остальные гуляли в поскотине до уборки урожая. Тогда уже всех запрягали то в жнейку, то возить снопы, островки. Все работы выполнялись лошадьми. Трактор был один на колхоз, но и он принадлежал МТС (Машино - тракторная станция), которая находилась в Вельске. Вот на посевную и выделяли нам один трактор. Потом пошли конные и тракторные молотилки и молотили уже не цепами, а этими молотилками.

Зерновых комбайнов ещё не было, и убирали хлеб жатками. Такие жатки были в каждой бригаде и запрягали в неё три лошади. Один человек, пацан, управлял передней лошадью. Его называли погонщик. Второй, повзрослее, сидел на седле жатки и управлял двумя задними, т. е. коренными лошадьми, и следил за работой жатки или косилки, если косили клевер. Жатка была сложнее косилки, т.к. была площадка для хлеба ( скошенной соломы с колосьями) и грабельный механизм, который укладывал ровно скошенный хлеб на площадку. По мере накопления большой кучи включался механизм сбрасывания, и одна граблина (а их всего четыре) сбрасывала эту кучу на землю. Причём комли и колосья были в разные стороны, и потом бабы завязывали снопы и ставили суслоны для просушки зерна и соломы на воздухе и на солнце. Из кучи примерно получался один суслон - шесть снопов, из которых один являлся «шляпой». Эту «шляпу» закидывали наверх остальных снопов, которые ставили пирамидой кверху колосьями. Этот верхний сноп и предохранял остальные от дождя. А если шёл дождь, то попадал на «шляпу», стекал по её стеблям и колосьям на землю, немного попадая на стебли других снопов, не попадая на колосья – хлеб не намокал.  На шляпе колосья распределялись по всей окружности суслона тонким слоем книзу, и  они быстро высыхали после дождя. Их продувало насквозь, да и солнце сушило. Такие суслоны стояли несколько дней, пока не просохнут, а потом их свозили в скирды на край поля или в гумна. Гумен было очень много в деревнях. Теперь их уже не осталось.

Глава 7.

Погонщиком на косилке и на жнейке я начал работать с четвёртого класса. Вначале косили клевер с братом Анатолием, потом жали хлеба. Когда Толя после окончания педучилища уехал на работу, а потом и в армию, то я работал с разными людьми. А перед армией и сам уже сидел за старшего. Пришлось, и пахать на лошади, и работать немного на прицепном плуге с трактористом, и сеяльщиком на тракторной сеялке. Там было тяжело загружать зерно в сеялку, т.к. сил было ещё маловато.

Косить стал, когда закончил третий класс. Была сделана маленькая коса – «коска четырёх рук». Отец утром её наточит напильником, и я ходил косить межи возле изгороди в полях и в кустах. На лугах не давали косить для себя. На межах косили и то украдкой, а взрослые урывали поздним вечером или на заре рано утром, чтоб никто не видел. Вот такая была политика. Сено гребли тоже поздно вечером, а носили домой по ночам. Я сам участвовал в этом и очень уставал с ношей сена, т.к. нести надо было около километра, да ещё и в гору. Конечно, этими охапками  не прокормить корову и овец, но всё же было подспорье. Ещё один воз или два накашивали сена на мельнице. После уборки льна тоже косили траву, если плохо было прополото. Прополка эта у нас называлась «мотыжить». Работали мотыгами – тяпками. Обрабатывали между рядками землю – рыхлили и попутно уничтожали траву. Где было плохо прополото, там вырастала трава. Вот эту траву и косили во внеурочное время.

Лён «мотыжили» в основном мы – детвора. С нами была одна пожилая женщина. Она за нами следила и сама работала. Для нас была тоже норма выполнения – столько-то соток на трудодень. Старались всё сделать, чтобы нас похвалил бригадир. Пололи лён, когда он выходил из земли на 2-4 см.

Глава 8.

В колхозе в основном был сорт «Лён-долгунец», и получалось из него хорошее волокно после соответствующей обработки, а также пакля и костра, которая шла в подстил скоту.

После выдергивания льна и просушки его свозили в гумна и закидывали вилами на «грядки», т.е. на жерди под крышу, чтобы мыши его не портили. Там он лежал до полного просыхания в снопах. Потом обмолачивали головки. Затем  расстилали на

луга под августовские росы и лежал он там с месяц. Да, не сказал, что перед тем, как поднять лён на «грядки», снопы с головками семян сушили на овинах (в последствии – ригах). Потом лён обмолачивали, из головок добывали семена, веяли на триере и получали чистое семя. В то время очень долго молотили вручную, но не молотилами, а колотушками. Работа очень трудоемкая. Потом появились тракторные льномолотилки и конные мялки тресты. Одновременно появились и льнотеребилки. Уже стало легче и производительнее. Теребилка расстилала лён по полю рядками, захват её был около полутора метров. Потом уже появились льнокомбайны, которые не только теребили лён из почвы, но и обмолачивали на ходу. После этого ещё семена дорабатывали.

После вылежки тресты её опять собирали, ставили в «конуса», и в солнечный день просушивали. Затем завязывали в снопы и сушили на овинах или ригах. Овин – Это такое помещение для сушки хлеба или льна. Под овином была сложена печка-каменка, где жгли берёзовые и ли ольховые дрова. Еловых,  сосновых и ивовых дров к овинам не заготовляли, т.к. от них летели вверх искры и могли загореться снопы. Надо сказать, что частенько загорались овины при сушке. А т.к. овин был впритык с гумном, то и гумно иногда сгорало, если вовремя не заметят пожар. Бытовала тогда поговорка:  «Бане не горать, а овина не отнимать» - бани раньше тоже топились по-чёрному, как и овины.

Дальше лён обрабатывали на льноагрегате. В нашем колхозе им. Сталина это агрегат был на мельнице и приводился в движение от мельничного колеса. В агрегат входила мялка и трепальная машина. Работал за главного там наш отец – Евгений Филиппович. Однажды он попал в мялку пальцами, и несколько пальцев повредило. В город не ездил, а ходил на перевязку в свою больницу. Раньше не давали больничных листков, а уж, если человек сильно заболеет – давали только справку. Тогда люди мало болели, а ведь работали без выходных и отпусков. У нашего отца было несколько приступов аппендицита, но в город на операцию не ездил. Обычно приступы были все вечером – сходим за фельдшером, тот что-то поделает, а отец покрутится несколько часов, и на следующий день опять на работу.

Теперь опять о льне. После агрегата льноволокно взвешивали и раздавали добросовестным женщинам на доработку. Моя мать всегда сушила лён на печи, потом трепала вечерами в хлеву или на чердаке. Лён был готов на сдачу государству. Возили на лошадях в «Заготлён» в город и там сдавали. Платили за него хорошо и даже, как я раньше упоминал, отоваривали сахаром или маслом. Позднее, когда мельницу размыло, сдавали лён государству не волокном, а льнотрестой.

В 1950 году колхозы, а их было пять в Пакшеньге, объединились в один – колхоз «Россия». Был куплен льноагрегат и установлен в Шаманино – в гумне. Там привод был уже электромоторами, т.к. была уже своя электростанция. Обрабатывали лён обычно зимой женщины, а за машинами следил, смазывал и ремонтировал Михаил Павлович Горбунов. Колхоз занимался льноводством примерно до 1975 года, а потом забросили это дело, т.к. людей становилось всё меньше, а с ним много надо труда. Вместо льна увеличили посадку картофеля до 50 га. Каждую осень почти на месяц привлекались студенты на уборку картофеля и корнеплодов.

Но вернёмся к детству. Писал, что начал косить по межам с третьего класса. В бригаду пошёл косить с четвёртого класса. Конечно, не совсем хорошо косил, но постепенно втягивался и уже к 16-ти годам по производительности тянулся за матерью.

Отец последние годы перед болезнью работал бригадиром в нашей деревне. Бывало, разбудит часа в три утра и до ворошения сена шли с ним косить. Мать по дому управлялась, доила колхозных коров (было у неё десять голов) и на помощь к нам успевала. Вот так раньше работали, а зарабатывали мало. Всё строилось на энтузиазме и строгой дисциплине. Правда, людей было много, а механизмов мало.

Глава 9.

Об учёбе в семилетке немного поподробнее. До пятого класса я учился без троек. За четверти и за год всё было «хорошо» и «отлично». Особенно хорошо сдавал экзамены. Даже на вступительных  в техникум получил одну пятёрку. В семилетке моим любимым предметом была география.

Население Пакшеньги тогда было в три раза больше, чем сейчас. Почти все семьи были многодетные, и детворы было полно. Даже было по два пятых и шестых класса у нас. Седьмой класс закончили тридцать три человека.

Весёлая эта была пора. На каждой перемене играли в «ляпки» или «прятки». Потом в шестом и седьмом классах стали посерьезнее и на переменах, а иногда и после занятий, играли в шашки. Сначала в «ходики», а потом и в «стрекачи». И так заразились этой игрой, что учителя стали силой посылать нас домой, чтобы успевали выучить уроки. Прибежишь домой, бросишь «каталашку» с книгами, что-то перекусишь, и, если мать ничего не заставит делать, то на лыжи и кататься с горок. Всегда делали трамплины у «погребков» и на Малых. Лыжи были самодельные, но лёгкие. Делал их наш дядька Евгений Фёдорович – лучший столяр Пакшеньги. Палки, конечно, сами делали, а кольца загибали из вереса (можжевельника).

Но так как мать имела нагрузку – или коровы, или жеребята, то надо было помогать ей  вечером управляться. Много времени занимала заготовка хвои – надо было съездить в лес нарубить лап, потом у двора их мелко нарубить и настелить скоту. Даже своей корове и овцам заготовляли хвою.

Глава 10.

Уже упоминал, что в выходные дни, в зимние и весенние каникулы участвовал в колхозной работе. Зимой чаще приходилось гонять лошадей в конной молотилке. Молотилка была установлена на Кунаево, и там отец руководил. Одновременно ходило по кругу, прицепленных попарно за дышло шесть лошадей. И надо было ими управлять втроём. Вот мы – пацаны и кружились целый день по кругу. Сидеть на дышле отец не разрешал, и к вечеру очень сильно уставали ноги. Работать там было опасно, т.к. у привода молотилки иногда на ходу отключалась муфта зацепления с молотилкой, и в это время происходил рывок. Для лошадей становилось очень легко, и  если были молодые и пугливые лошади, они срывались с места в галоп и бегали по кругу. В этот момент, мы отбегали в сторону, чтобы лошади нас не затоптали и не попало дышлом, а их было три по кругу. Отец выбегал из гумна, хватал одну из лошадей за уздечку и останавливал тем самым остальных. Он очень рисковал попасть под копыта лошадей, но ни разу этого не случилось, т.к. ловко успевал схватить за уздечку и был очень сильный. Кулаки его были «пудовые». Потом, когда лошади успокоятся, и он устранит неисправности в молотилке, опять гоняем лошадей по кругу. И так всю зиму – надо было обмолотить хлеба с двух бригад. Позже пошли тракторные молотилки, а потом и комбайны зерновые – вначале прицепные, потом самоходные.

Ещё о работе на лошадях в детстве. Пахали, боронили, а потом сеяли только на лошадях. Обычно в плуг запрягалась одна лошадь, но когда почвы были тяжёлые, или нужно было задирать клеверище, то впереди запрягалась ещё одна лошадь при помощи постромок, и на ней сидел пацан и управлял ею. Мне пришлось до сыта поездить на такой лошади во время весенней вспашки или при окучивании картофеля. «Гусем», т.е. друг за другом запрягались лошади в нашем колхозе им. Сталина, а в колхозе им. Будённого вторая лошадь шла рядом с коренной. Тоже была в постромках, но зато управлял один человек – пахарь. Чаще всего –  в войну – это была женщина или подросток 15-17 лет. С 18-ти лет уже забирали в армию.

Если у нас при пахоте парой лошадей было задействовано два человека, а у «буденовцев» один, то при бороньбе наоборот. У них боронили одной лошадью с оглоблями, а у нас запрягали пару лошадей. Они тянули две бороны, а управлял подросток. Было у меня три случая, когда я чуть не попадал под бороны. Боронил я на молодых лошадях, и одна из них была очень пугливая. И когда на повороте бороны повернулись и забрякали, лошади испугались и в галоп. Я слетел с лошади, но под бороны не попал. В дальнейшем этих лошадей я не брал в упряжку, были лошади постарше и посмирнее.

Однажды с братом Анатолием жали рожь за Кунаевом. Поехали домой вечером верхом, и он держал нож от жатки, чтобы выточить в деревне на точиле. Ехали рысью, и под ним споткнулась лошадь. Он упал через голову лошади, но нож успел отбросить в сторону и не порезался. Как-то я сильно ушиб бок, когда упал с молодой лошади. Синяк намазал скипидаром, и у меня получился химический ожог. Пришёл к фельдшеру – сделали обработку, но и выругали за такое самолечение.

Вспоминаю ещё один эпизод. Дело было на 1-е мая году в 47-м. В колхозе дали выходные на два дня, и мы с отцом пошли за Грязный лог пилить лес для постройки картофельной ямы. В первый день наспиливали ёлок, раскряжевали; я рубил сучки, а отец тесал брёвна, и нарубил в первый день ряда четыре. Работали до темноты. Потом он разложил костёр в срубе, я натаскал хвои себе и ему на постель. Нежирно поужинали, и я как убитый уснул. Отец подложил дров в огонь и тоже заснул. Проснулся я, когда отец выбросил меня из сруба в снег. После я понял, что подо мной загорелась хвоя. Отец проснулся и этим спас меня от ожогов. Фуфайка начала гореть, но до тела, слава Богу, не дошло – в снегу всё погасло, сгорели только рукавицы. Назавтра отец доделал сруб, а я потом, летом, свозил его на лошади домой за четыре раза. Сруб тот служил нам лет двадцать.

Глава 11.

О болезнях в детстве.

Первую болезнь, корь, получил во втором классе. Тогда была эпидемия и почти все дети переболели. Всё тело было в сыпи и держалась высокая температура. Две недели не ходил в школу.

Скарлатиной заболел в четвёртом классе. Мать меня свезла в городскую больницу – там я пролежал сорок дней. Почти всё тело было покрыто сыпью, кожа шелушилась, но потом наросла новая. Первые дни при большой температуре было тяжело, а потом уже бегали по палате. На учёбу немного отразилось из-за болезни, но троек за четверть не было. Пока был на карантине после болезни две недели, то приходила ко мне учительница Вера Васильевна давала мне задания самостоятельно учить пройденный материал. Запомнилось мне, что в этот год была ранняя весна – 16-го апреля на Горе уже начали пахать. И ещё запомнился мне самый сильный мороз в 1946-м году  -53ºС. Занятий тогда не отменяли и мы сидели в классе на уроках одетые и в шапках.

Третья болезнь была дизентерия. Это было уже на первом курсе техникума в 1951 году. Видимо это случилось после того, как поел зелёной брусники, когда шли из дому пешком в город на учёбу. Лежал в больнице две недели. Хотел уже бросить учёбу, но брат Николай отговорил меня от дурного поступка.

О праздниках в детстве.

Выходные в колхозе давались на 7-8 ноября, 1-2 мая, иногда на Пасху и Троицу. Ещё были праздники – Заговенье, Петров день, Медостов день. Почти в каждой деревне были качели. Столбы были высокие, верёвки длинные. Раскачивали качели кольями – кто не боялся – садился и качался. А рядом на площадке шла игра. Играла гармошка, плясали кадриль, «восьмёрку», «чёртика». Ходили из деревни в деревню компаниями, но драк не было. Только почти каждый летний праздник была драка в клубе. Нам пацанам было очень интересно смотреть на драку.

К каждому празднику в деревнях варили пиво. Все были навеселе, но сильно пьяных  не было. Никто не прогуливал работу после праздника, выходили все, а доярки и телятницы и праздников почти не видели, т.к. подмены им не было.

«Дожинки» справляли и приурочивали  к Октябрьским. В нашей деревне Петрегино обычно собирались у Раисы Ивановны – богомольной и благородной старушки. Бабы утром испекут пироги, шаньги. Кто-то накануне сварит холодец, а утром ещё варили в большом чугуне мясные наваристые щи. В верхней избе у Раисы Ивановны была большая русская печь – бабы в основном тут и кашеварили. Кроме холодца и щей варили кашу и яичницу, а также делали дежень из толокна. Напоследок ещё и кисель из крахмала на молоке варили. Назывался он «выгоняло», т.к. подавался на стол в последнюю очередь. Часам к 10-11 вся бригада собиралась на «дожинки», т.е. на пир. На всю бригаду покупалась вскладчину трехлитровая бутыль водки. Когда все усядутся за стол и будет подана закуска, бригадир Лидия Кузьмовна произносит тост, держа рюмку водки в руке. Благодарит колхозников за самоотверженный труд, желает всего доброго, здоровья, счастья, достатка в каждом доме, мира и благополучия, а также дружбы между соседями. Все выпивают по рюмке водки и закусывают. Потом приносят «братыню» с пивом и одним стаканом обносят всех по очереди. Мы – пацаны стоим под порогом, т.к. за столом нет места. Нам тоже подают по стакану пива. Ах, какое вкусное деревенское пиво! Потом наливают по второй рюмке водки,выпивают, закусывают и опять обносят всех пивом, наливая из «братыни».  Пировали в Октябрьские обычно два дня, пока не допьют пиво. Бабы, конечно, управлялись со скотом и по хозяйству, у которых не было колхозной нагрузки, стряпали и готовили нехитрую закуску. Попив пива и немного водки, пели песни под гармошку, плясали «русского» и кадриль. Бабы начинают петь частушки под гармошку, плясать. Особенно хорошо плясали и пели девки, которым было по 16-18 лет. Иногда дело доходило и до спора, но драться старики не давали.  Трёхлитровой бутыли хватало тогда на всю деревню – пили-то раньше не стаканами и стопками, а маленькими рюмками. Под вечер, когда бабы пойдут управлять домой со скотиной, то и нас усаживали за столы и угощали всем, что было наготовлено к празднику, да и пиво наливали…. Бабы, подоив коров, покормив остальную скотину, вечером опять собирались – пели песни, плясали, веселились…

Назавтра утром мужики приходили первыми и грели камни в печи, нагревая их до красна. В «братыню» наливали пиво, доставали горячий камень из печи, брали его щипцами и держали над «братыней». На раскалённый камень высыпали ложку сахарного песка и тут же выливали на камень стопку водки. Всё это шипело и кипело на камне, который опускали в пиво и ждали, пока пиво нагреется. Нагретое пиво наливали в стакан, обнося каждого по очереди. Так сидели мужики и пили нагретое пиво, пока не придут бабы после домашних дел, и им тоже наливали нагретое пиво. Дальше наливали всем по рюмке водки и до конца дня веселились, пели, плясали, шутили и т.п. На сумерках расходились по домам, чтобы выспаться до утра и идти на работу. Вот так праздновали «дожинки» в нашей деревне, да и в других тоже.

Потом, когда я уже отслужил в армии, в колхозе также праздновали «дожинки» и варили пиво на поварнях. Бригады укрупнили, и мы отмечали этот праздник на Кулаково или в Подгорой. Там кроме бригадира присутствовал председатель колхоза Фёдор Савватиевич, который руководил колхозом 25 лет, приходил и председатель с/совета, который проживал в этой деревне. Пировали два дня, народу было много, было шумно и весело. Отпраздновав «дожинки» люди опять работали с хорошим настроением. Не было такой пьянки, как сейчас – выпивали только по праздникам.

Когда провожали брата Николая в армию, отец нагнал три литра самогона на проводины из картошки. Аппарат был примитивный: брага находилась в бочке, туда опускали раскалённые камни, брага закипала, пар по трубке (от ружья дуло) проходил через колоду с холодной водой и получался самогон. Приходилось часто менять воду в корыте. Я помню только один раз, чтобы гнали самогон. После войны стали в магазин завозить водку, и у кого были деньги, тот к празднику её покупал. Но в основном варили пиво. Пьянок не было до 50-х годов. Потом стали жить получше. На трудодень давали зерно, сено и немного денег. Появилась возможность купить кое-что из вещей. Люди стали покупать велосипеды, а позже мотоциклы, телевизоры, а когда совсем перешли на денежную оплату труда, то и машины.

Расскажу, как варили пиво на поварне (по научному – пивоварня). За главного пивовара был Савватий Никифорович, а мы – пацаны были у него подручными и выполняли все его указания – заготовляли дрова, носили воду из колодца в котёл, грели камни на костре и т.п. Двое суток уходило, чтоб сварить пиво. Ночью нас Савватий отпускал поспать, а сам не уходил с поварни – подремлет только у костра. Самый радостный момент для нас был, когда сливали сусло. И нам давал Савватий пить его сколько хотели из медного ковшика. Ох, и вкусное было это сусло! И теперь, через пятьдесят лет не забыл его вкуса – сладкое, тягучее, золотистое на свет. Накануне праздников пиво разливали по бочкам. В бочке сверху было отверстие, куда через большую деревянную воронку заливалось пиво, а внизу бочки было маленькое отверстие, которое затыкалось деревянным гвоздём-колышком. Сверху дырка закрывалась деревянной пробкой-тулкой. После разлива подгоняли к поварне лошадь, запряженную в телегу, грузили бочки и увозили к Раисе Ивановне, где и пировали.

Глава 12.

1-2 мая мы обычно заготовляли дрова для лета. Эти дрова называли «веснодельные». Обычно выходили всей семьёй, только мать не ходила, т.к. ей и по дому работы хватало. Отец рубил сосны на Дуколово (это перед Кунаевом), а мы обрубали сучья, пилили «дровянкой» на чурки, а он потом колол. Делали 2-3 поленницы. Летом этими дровами и топили. Зимой же возили сушняк из дальнего леса и сырой березняк. За сушняком обычно ездил я с отцом на паре лошадей. Приезжали домой уже затемно. А мне нужно было отогнать лошадь на Кунаево ( одну лошадь брали в нашей бригаде, а вторую в кунаевской). Обратно шёл по Дуколово через лес и побаивался волков. Начиная с четвёртого класса берёзовые дрова, я один рубил и возил после уроков.

Вообще «голову загибать» и «собак гонять» не давали. Редко когда на лыжах урвёшься покататься с ребятами. И отец всё ругался, что рвём валенки зря. По лыжам и  по стрельбе из малокалиберной винтовки у меня был третий разряд.

Зимой нянчился с Василием и пятилетней сестрой Тамарой и Сашкой Имохиным. Вообщем был у меня дома малый детсад. Сделаешь всё по дому – накормишь кур, потрясёшь половики, подметёшь пол – пока брат спит, а потом с ним нянчишься. Когда не ревёт в зыбке, лежит или сидит тихо, мы с остальными затевали игры – в прятки, в жмурки, в «ляпки». Жмурки иначе ещё называли «имёнки», потому что когда поймаешь кого-нибудь, то должен назвать его имя. Водящий же был с завязанными глазами, и если ошибался, то опять «водил», т.е. ловил. Игрушек раньше никаких не было и игры придумывали сами. Опрокинем стулья и ездим на них по полу, представляя, что это машина или трактор. Половики, конечно, перед этим уберём. Много-то мне, конечно, играть не приходилось. Отец давал задание починивать валенки. Утром рано наладит стельку, вот и надо простегать мне её. Или в двух местах прихватит её к валенку дратвой и даст задание пришить за день. Конечно, я старался сделать всё.

Был у нас небольшой примитивный деревянный станок точить веретена. Отец меня обучил этому искусству, и я точил. Наточу себе, и мать ещё давала соседям, а они платили кто зерном, а кто и мукой и даже хлебом. Как обрадуешься, когда она принесёт хлеба за работу.

Однажды я решил подстричь Сашку Имохина машинкой. А машинку привёз Толя. Я поломал один зуб у неё, и мать очень ругалась, а отец ничего не сказал.

Ещё я учился играть на гармошке, которую привёз Алёша из Чехословакии – «полухромке». До этого у нас была «хромка 25х25» - это с правой и с левой стороны одинаковое количество кнопок – 25. Но та уже была плохая – голоса отпевали. Понемногу научился играть. Позже, когда перед армией «рекрутил», ходил в клуб с гармошкой и там играл под пляски, вальс, фокстрот. Даже когда приехал после армии, то года два таскал её в клуб, пока не женился.

Глава 13.

Весело проходило время летом. В конце июня всегда в бригаде силосовали. Женщины косили, подростки загребали и нагружали траву на подводы, а поменьше пацаны возили траву к силосным ямам. Там сгружали в яму - и обратно. В яме находилась лошадь (её спихивали туда, когда в яме было уже с метр травы). На ней тоже ездил пацан и трамбовал массу, а ещё один человек с вилами равнял. Одна лошадь, если была сухая погода, подвозила в бочке воду в яму – поливали  из ведра, чтобы силос был влажным.

Силосовали недели полторы-две, потом начинался сенокос. Пожалуй, это самая тяжёлая страда в деревне. Здесь работают и стар и мал. Пока я был маленький, возил сено на лошади. Сидишь на лошади и правишь. В нашей бригаде обычно для этой цели использовали дровни, а когда гребли на Чурге, то возили сено на верёвках. Сенокосы до 60-х годов выкашивали все вручную. Народу было много и за лето справлялись. Иной раз сенокос затягивался и до сентября. За 50 лет, помню, не могли сгрести всё на Чурге раза два. А причина была в погоде. Приедешь утром, поворочаешь сено, а с обеда дождь, и едешь домой. Дома рядом было, так  ухватывали и в плохую погоду, хотя сено и было невысокого качества. Погоды дождутся хорошей, поедут на Чургу, и опять такая же картина. Так несколько раз съездят, а потом уже сено сгниёт, врастает в отаву и пропадает.

Помню, как мы – подростки, отвозили на Чургу косарей. Приехав на место, бабы брали косы и обкашивали место для шалашей и под стоянку, а мужики делали шалаши. Сверху шалаш закрывали еловой корой, которую сдирали с ёлок в лесу. А мы, покормив лошадей, отправлялись обратно. Дня через три едем опять на Чургу с продуктами для косарей, да и остаёмся там грести сено. Первую ночь никак не можешь уснуть, разве под утро забудешься – не давали спать комары. Но потом привыкаешь и спишь, как убитый, наработавшись за день.

Правление колхоза выделяло для каждой бригады ржаной муки и наша бабушка пекла для бригады хлеб. Ещё в сенокос на Чургу выделяли мяса для супа и гороховой муки, из которой варили кисель. Чай заваривали из смороды или из брусничника.

Надо сказать, что хотя и косили вручную, но выкашивали помногу. Даже женщины скашивали по сорок соток за день. Да и качество косьбы было хорошее – вручную выкосят под каждым кустом и каждую кочку. С кустами вели борьбу и за наволоками ухаживали. Специально весной посылали людей чистить наволоки. Мне запомнилось, когда мы косили втроём с отцом и матерью. У отца всегда был топор за ремнём. Иной раз он больше кусты рубит, чем косит, а мы с матерью на это не отвлекались и косили весь день. Пока я косил дома, то коса не ломалась, а поехал в первый раз косить на Чургу, то первого дня поломал две косы. Дело в том, что около дома сенокосы ровные, а на Чурге много кочек, и пока приспособился, косы и поломал. Отец сходил на Усть-Пакшеньгу (там раньше тоже жили люди) и сделал косьевища. До дому-то было 12 км, а тут рядом идти. В дальнейшем-то я приноровился и больше кос не ломал.

В Чурге было много рыбы. Мать брала с собой рыболовные крюки. Пока косит, найдёт лягушку, нацепит её на крюк, бросит в воду, и хватала щука. Бывало, очень больших ловила. Отец иногда ходил с «дорожкой» - это блесна с длинным удилищем – и тоже ловил больших щук. Отсылали домой, и бабушка пекла рыбники. Сколько было у нас радости у маленьких.

Сколько было у меня радости, когда я на «дорожку» поймал большого окуня. Испытал самый большой восторг на рыбалке за всю мою жизнь. Даже отец похвалил меня тогда, что у него редко бывало.

Пока я не ездил ещё на Чургу, мать посылала нам «дудок» от травы. Из них мы делали « прыскалки», типа велосипедного насоса и поливали друг друга водой.

Когда косили на Чурге, то домой не ездили, а ночью спали там в шалашах. Вставали рано – часа в три, и косили допоздна пока видно. Сено гребли пока не отсыреет вечером от росы. Я и сам потом так работал после службы в армии, когда посылали на сенокос.

Глава 14.

Клеверов в те времена сеяли немного. Надо сказать, что клевер «Пакшеньгский» распространился далеко за пределы нашей области. И по праву автором этого сорта клевера был наш отец.Он вывел эту культуру. Нам давали осенью задание собирать головки дикорастущего клевера на межах в полях. Отец их высушивал, добывал семена, весной высевал на поле. Вначале это были небольшие площади, потом всё больше и больше, и к 50-м годам стали засеваться целые поля не только в нашем колхозе, но и в соседних четырёх. Стали закупать семена у нас и другие хозяйства района. Так пошел сорт «Пакшеньгский» по району, области и далее. Вот такая история нашего клевера. Сено из него получалось отменное и надои у коров стали увеличиваться.

В дальнейшем стали закупать конные косилки, и большинство площадей косилось ими. Вручную косились только очень полёгшие клевера. Тут-то мне пришлось поработать и погонщиком и косарём, когда стал постарше. Скашивали до трёх гектар за день.

Глава 15.

Перед самой уже армией мы с Васькой Боровским косили вручную в Новой Полянке лога. От Кунаева первый ложок косил Александр Васильевич – наш сосед, а мы с Васькой косили дальше. Пообедали мы, и пошли к нему помочь докосить. Когда пришли на луг, то увидели, что он лежит и не дышит. Пошевелили, а он мёртвый уже. Я Ваську послал домой за лошадью, а сам стал докашивать участок Александра Васильевича. Васька приехал, помог мне докосить, мы погрузили тело старика на дроги и повезли его домой. Жена его, конечно в слёзы. Раньше на экспертизу не возили и назавтра схоронили его. Ему было лет семьдесят с лишним, и видимо отказало сердце. Потом говорили, что Александр Васильевич помер в прокосе. Это говорит о том, что люди раньше работали, пока могли, даже помирали на работе. Пенсий в то время не было и надо было жить как-то, чтоб не помереть с голоду.

Отец тоже работал до 68 лет, пока его не свалила болезнь. А мать работала до 65 лет, а потом пошли внуки, и она стала с ними нянчиться. Пока четверых вынянчила, то и вовсе состарилась. Но по дому управлялась – готовила мне обед, ужин, а завтрак был всегда простецкий: картошка в мундире, капуста или солёные грибы, чай, хлеб с маслом и с вареньем, если оно было, а то и просто с брусникой. Стирала и починивала «гуньё» - одежду, рукавицы. Без работы она не сидела и по гостям почти не ходила. Всё находила себе посильные дела – пряла лён, когда его ещё выращивали, а потом ткала «портно» - грубую ткань на ручники и рукавицы (раньше из неё шили штаны, сарафаны и даже нательное бельё, как для мужиков, так и для баб). Отличалось «портно» от других тканей прочностью и долговечностью, т.к. было выткано изо льна. Шили из него даже перины, которые набивались шерстью, либо осокой, а зачастую просто ржаной соломой. Простыней и пододеяльников тогда и не знали. «Каталашки» (сумки) под книги или «павжну» (продукты на обед, когда работаешь вдали от дома) тоже шили из этого «портна», а также портянки и плащи с башлыками, кафтаны, что зимой носили, разные армяки и пиджаки – всё было из домотканого холста. Дратву для починки валенок и сапог тоже делали изо льна. Отходы ото льна назывались кудель -  из неё мать пряла нитки, и они шли на вязание.

Глава 16.

Испокон веков в деревнях в хозяйстве держали овец.Мясо было всегда – круглый год. Даже летом отец резал барана, или двух, т.к. надо было хорошо питаться в страдную пору, и мяса в суп не жалели. Звался не суп, а щи деревенские.  Рецепт очень прост: мясо, картошка, крупы немного, если есть, а нет, так капусты. Всё это закладывалось в большой горшок и ставилось в печь. Если кто был дома, то в обед выставит горшок из печи, нальёт себе щей, а остальное опять в печь поставит до ужина. Летом, когда в печь дров клали поменьше, то бывает и остынет суп до вечера, но всё равно съедали весь. Кроме щей ещё каша и молоко только были в меню. Преимущество этих щей было в том, что не надо было торчать у печки и постоянно заглядывать в горшок, а просто клали всё сразу в горшок, и прел суп в печке постепенно весь день. Да и некогда было долго готовить матери – надо было поспевать на работу.

Кроме щей или супа горохового бабушка или мать ставили в печь кашу или яичницу. Кур тоже, как и овец, всегда держали в хозяйстве. Яичницу оставляли на ужин, а кашу ели в обед. Клали в неё всегда топлёное масло.

Еще мы долго держали козу. Она давала литра два за день молока, и это было хорошим подспорьем нашей большой семье. В голодные военные и послевоенные годы мы все – десять человек – выжили только за счёт коровы, картошки и мяса. Правда, в те годы налоги были страшенные. Надо было сдать государству в год 300 литров молока, сколько-то мяса, шерсти, яиц. На картошку, вроде, налога не было. Помню, я всё лето, по вечерам, носил молоко в чайнике литра по два на молокозавод, который был в деревне Гора. На мясо выращивали телёнка и потом целиком сдавали государству, а для себя держали овец. Поросят редко брали на откорм, т.к. самим нечего было иногда кушать. Стали потом уже выкармливать поросят, когда получали больше хлеба на трудодни.

Овцы и козы это самая неприхотливая скотина. Дай сена, напои – и весь уход. Ну, козу ещё доить надо было. А летом ещё проще – все находились на пастбище – на подножном корму. Корову гоняли пастухи за Кунаево на поскотину. Овцы тоже паслись сами по себе на поскотине, а спали в деревне под амбарами и сараями. Дома их почти всё лето и не видали. Если надо когда зарезать барана, то пригонят всех с Кунаева, одного отец зарежет, а остальных опять обратно до октября. За лето, бывало, баран или два из стада терялись. Правда меньше десятка овец и не было, но всё равно жаль было терять. Поговаривали, что звери, причастные к исчезновению овец, были двуногие – люди, нечистые на руку.

Глава 17.

Пока был маленьким в первом и во втором классах, то помимо работы, которую давала мать – столько-то наломать и притащить веников козе – ещё любил собирать ягоды летом и грибы осенью. Ягоды, особенно земляника, росла по межам полей – на Билях и за Кунаевым в Жарах. Наберёшь кружку земляники, и вечером за ужином делали «ягодницу» с молоком. Какое было объедение!

В Жары по землянику бегали гурьбой, и с собой брал туесок, а не кружку. Бывало, старшие братья Николай и Анатолий поедут пахать пары в дальние поля (пахали они по ночам, т.к. днём было жарко и много оводов) недалеко от Жаров и я с ними, и успевал туесок набирать до темноты.

В сентябре после уроков бросишь «каталашку» с книгами на лавку, что нибудь даст нам бабушка поесть с Пашкой (троюродный брат на год меня старше),  возьмём «зобенечки» и бегом с ним на Кунаево по маслухи и боровые рыжики, которые росли за деревней на Общей новине. Идём дорогой и распеваем какие-нибудь песенки, вплоть до нескладушек. Наберём по «зобенечке» маслушек и боровичков, и домой. Опять всю дорогу поём и балагурим. С ним мы никогда не ссорились, не то, чтобы драться. Учились в одном классе, и он, как старший, всегда за меня заступался и никому в обиду не давал. Позже я и сам стал за себя стоять и никому не поддавался, хотя и был вроде хрупким, но физический труд закалил меня, и силёнка была. Даже потом, когда служил в армии, то без тренировки, выступая по вольной борьбе в полусреднем весе, занял четвёртое место по дивизии. Сила была, но ловкости было маловато, да и первый раз вышел на помост, с второразрядником. Конечно, он положил меня на помост на лопатки в первые минуты. Со вторым противником я свёл схватку вничью. Боролись десять минут и никак не могли уложить друг друга на лопатки. Но в третьем раунде я уложил своего соперника на первой минуте. А в своей роте не поддавался никому. Я был на год постарше своих сослуживцев, т.к. призывался на год позже. Занимался в армии штангой, гирей и любил турник.

Но я отвлёкся от детства. Так вот принесу я маслят домой, почистим. Придёт отец с работы, разложит небольшой костерок на шестке, предварительно открыв трубу, поставит два кирпича, а на них большую сковороду с маслятами, картошкой и сливками – лучшего блюда мы в то время и не едали. Очень хорошо получалось!

В конце июля и в августе поспевала черёмуха. У нашего дома росло её много.  Каждый вечер я лазил на черёмуху – наберу её полную «каталашку». Потом ложили ягоды в чай, когда ужинали, а также сушили в печи на зиму. Особенно любила пить чай с черёмухой мать.

В июле же поспевала и черника. За ней мы ходили далеко за Кунаево – за Грязный лог или на Вторые Кресты по Ефграшинской просеке, что идёт через Чистое болото от деревни Антрошево с востока на запад. Набирали по небольшой корзинке. А за Грязный лог я ходил с соседкой – Сашкой Инохиной. Она была уже замужем и работала в тюрьме надзирателем. Отпуск ей давали летом. Одна она боялась в лес идти, вот меня и брала в товарищи, хотя мне было всего 8-10 лет.

Обычно чернику бабушка сушила на зиму. Потом из неё пекли «губнички». И к ужину, конечно, оставляли сырых ягод на ягодницу с молоком. Сухая черника является хорошим вяжущим средством и, если у кого заболит живот, заваривали её кипятком и пили.

По малину тоже ходили гурьбой даже к Чистому болоту и с ночёвкой. Там были старые бараки, и росло около них много малины. Ночевали на потолке барака, т.к. окон и дверей не было, а мы боялись медведя.

По бруснику ездили  на лошадях на Чургу или за Раменье. Из дома выезжали ночью и к утру прибывали на ягодные места. Обычно ездили вчетвером – отец, мать, сестра Нина и я. Набирали за день по ноше и к  ночи приезжали домой. К зиме напаривали целый ушат ягод, и это тоже было хорошим подспорьем, особенно когда не доила корова. Пекли и пироги с брусникой. Один раз ездили мы и семья Имохиных тоже вчетвером. До обеда набрали по две корзины – снесли к лошадям, потом ещё до вечера по две успели набрать. Когда пришли к лошадям, то Имохиных «пестерей» с ягодами не оказалось. А до этого видели в лесу мужиков с Пуи. Они то и воспользовались нашим отсутствием и украли у Имохиных ягоды вместе с «пестерями». По ягоды ездили в дождливую погоду т.к. выходных в страду не давали.

Глава 18.

Картошку дома, да и в колхозе начинали копать с Семёнова дня, т.е. с 14 сентября. Тут уже было не до грибов. До самых потёмок ползаем. Пока видно. Утром до работы отец разбудит меня, и успевали с ним накопать мешок. Но в школу я старался не опаздывать, да и пропусков занятий кроме, как по болезни не было.

Когда копали и носили в подполье, картошку не просушивали предварительно, т.к. она в подполье сама просыхала. А в яму отец никогда не сыпал сырой непросушенной картошки. Всё носили в нижнюю избу, и там она лежала две недели, пока всю не выкопаем. Урожай был почти всегда хороший - насыпали полное подполье, и если не входило в яму, то возили мешков десять на Били. Там вырывали яму, засыпали картошку, сверху клали солому и заваливали песком. Такая яма называлась – глухая. Многие так делали, у кого были большие семьи. Доставали картошку из этих ям рано весной – в марте или начале апреля, чтобы не подмокла от талого снега. Она сохранялась, как свежая. Но если попадали гнилые картофелины, то загнивал большой очаг вокруг этих клубней.

Опять же в войну отец с Толей разработали на Билях на опушке леса сотку земли под картошку. Года два садили, и была очень вкусная, т.к. росла на песке. Но потом нам запретили там садить.

Глава 19.

Один раз, когда были в ночном, низко-низко над нами пролетел самолёт. Это было в начале войны. Позже выяснилось, что в соседнем районе был высажен вражеский десант с диверсантами. Бед натворить им не удалось, т.к. наши чекисты вскоре всех их переловили, вернее, накрыли в лесу всю группу и взяли в плен.

Даже мы в деревнях вечером и ночью соблюдали светомаскировку. На каждое окно в избе у отца был сделан щит-обоконок. С наступлением сумерек все окна закрывались этими щитами. И только потом зажигалась лампадка пятилинейная без стекла, потому что со стеклом был больше расход керосина, которого к концу войны и вовсе не стало в продаже, и мы, да и все в деревнях, жгли лучину для освещения избы во время ужина и пока готовили уроки. В избе стоял смрад и дым от лучины. Чтобы меньше было дыма, лучину заготовляли из берёзы. Ездили мы с отцом далеко за Кунаево по берёзу. Он выбирал гладкую, без сучков и прямослойную. Пилили на кряжи, везли домой,  пилили на чурки всё той же «дровянкой» (по-научному сортовкой) с двумя ручками. Отец колол на мелкие поленья. Мы снимали кору и подкорный слой и только потом ложили на печь за трубу для сушки. Если надо было быстро высушить, бабушка ложила полена два в печь днём, как только загаснут огни – за день поленья высыхали. Если не высушить полено, то лучина плохо щиплется. Вот так и выходили из положения с освещением.

Это было ещё ничего, но у нас не было тетрадей писать и делать домашнее задание. В школе по письму нам давали по тетради для чистописания, а домой, нет. Мы тогда исписали все церковные книги, делая уроки дома. Учебников тоже было мало, и нам на деревню дали один букварь на троих в первом классе. Вот друг другу и передавали, бегая из дома в дом, когда надо было читать. Чернил позже тоже не оказалось, так разводили голландскую сажу и писали. У отца был запасён её целый ящик. Иногда из свеклы делали красные чернила, но теми пользовались учителя для проверки нашей писанины и выставления оценок. Вот в таких условиях проходила у меня учёба в начальных классах. Потом, когда я пошёл уже в пятый класс, появились тетради, книги, ручки и карандаши, и даже цветные для рисования. Хотите- верьте, хотите - нет, но это правда.

Ещё напишу, как я заготовлял хвою летом. Дали мне лошадь и повозку – «сноповицу», на которой возили с поля снопы. Была она на двух колёсах и имела высокую обрешётку, чтобы не падали снопы. Я поехал за Медвежий ручей на Дворища. Нарубил лап, нагрузил и даже притянул сверху стягом – коромыслом. Когда стал переезжать ручей, колёса у телеги завязли в грязи, и лошадь не смогла вытащить телегу. Я стегал её долго вицей, но бесполезно. Даже заплакал от бессилия. Но что делать? Пришлось хвою скидать с телеги, перетаскать в горку на сухое место, а потом опять сложить. На всё это ушёл целый день, и мать забеспокоилась, что меня долго нет, и пошла искать. Встретились на полпути.

Глава 20.

Кроме соли и керосина в войну были в дефиците спички. Так мужики сами их делали. Где-то доставали горючей серы, обмакивали края тонких палочек в неё, просушивали – получались спички, хотя они и похуже вспыхивали. А мужики, которые курили, кроме кисета с табаком и бумаги, носили в кармане патрон, т. е. гильзу от охотничьего ружья, кусок кремния - крепкого камня, и секало – стальную скобочку, которой ударяли по кремнию и высекали искры. В патроне находился тлен и от искр он начинал тлеть, его раздували и прикуривали цигарку от патрона. Потом закрывали патрон пробкой, и тлен потухал. Мы – пацаны – тоже баловались – курили, и тоже прикуривали таким способом. Конечно, всё делали втайне от родителей и даже от своих сестёр и братьев. Иначе – получишь ремнём от отца.

Из детства мне запомнился пожар, когда горели дома в Мараконской (дер. Степанковская), вроде в 43-м году. Мы – вся деревенская детвора – купались на Средней. Вдруг услышали звон пожарного колокола, который был повешен высоко на колокольне у Сельсовета. Быстро оделись и побежали домой. Когда выбежали в гору к гумнам, увидели клубы дыма над Мараконской. Прибежали туда, а там горит уже несколько домов. Весь народ уже был на пожаре. Были ручные пожарные машины, брали воду из колодцев или бочек, которые подвозили на лошадях. Поднялся сильный ветер, пламя перебрасывалось с одного дома на другой. Пошло гореть вдоль по деревне. Пришла машина из города, но и та не могла залить огонь. Отстаивали уже те дома, которые ещё не вспыхнули. Мой отец сидел на крыше одного дома и поливал её водой из вёдер, которые подавали с земли по лестнице. На соседних домах тоже находились люди и поливали крыши водой. Только так остановили стихию, иначе вся деревня сгорела бы, а это целый километр домов. Но сгорело только пятнадцать домов.

Ещё помню, во время пожара, как какой то мужик менял направление ветра. А делал так – быстро пробегал поперёк деревни между двумя горящими домами и негорящими, и устремлялся в поле за деревню. Видимо поток воздуха устремлялся за ним и ветер дул на поле, а не на деревню. Так делалось с той и с другой стороны пожара. Может и это, отчасти, спасло от выгорания всю деревню.

Бушует страшно пламя, рёв женщин и плач детей, разрывы патронов и пороха в тех горящих домах у кого были ружья – это был сплошной ад!

Пятнадцать семей остались без крова, и пошли по миру, в том числе и моя бывшая тёща – Серафима Петровна с шестерыми детьми на руках, включая и мою будущую жену – Любовь Владимировну, которой в ту пору был всего один год.

Впоследствии в Пакшеньге много ещё было пожаров, но тот был самым страшным на моей памяти.

Кроме большого колокола у сельсовета, в каждой деревне был сигнал пожарной тревоги. По сигналу тревоги люди быстро сбегались на пожар со всей деревни, да и из других деревень тоже. В каждой деревне был пожарный сарай, в котором стояла на дрогах ручная пожарная машина и телега с деревянной бочкой, наполненная летом водой, а также вёдра, багры, ухваты. Обычно по сигналу пожарной тревоги конюх и бригадир быстро впрягали лошадей в эти повозки и мчались к месту пожара. Там распускали быстро пожарный рукав, снимали машину с дрог и, опустив заборный рукав в бочку с водой, качали воду.

Глава 21.

В голодное время зимами было много клестов – это единственные лесные птицы, которые выводят птенцов зимой. В войну они летали по деревням в поисках пищи. А питаются они в основном семенами шишек сосны или ели. В те годы, может было мало семян или, напуганные войной, они мигрировали в наши края – было их много. Мы приспособились ловить их кружками и в силки. Особенно хорошо это получалось у брата Николая. Бывало, по сорок штук за день ловили. Дома был сделан садок, и всегда несколько клестов находилось в клетке. Это нам, малышам, на забаву. Бабушка варила суп из этих птиц – очень вкусный суп получался. А пух набивался в подушки.

Приманкой для клестов служила наша моча. Наберём её в бутылки, и поливали «приваду» - снежную кучу где-нибудь на опушке леса или в огороде около черёмухи (была у соседей черёмуха в огороде). А в кучу втыкались кружки, заряжались и клесты попадались в силок кружка. А простые силки делали на доске и клали доску на кучу. Клесты лапками запутывались в силках и затягивали их. Оставалось нам вызволить их из петель силков, положить в рукавицу и нести домой. А кружки и силки опять заряжали, и так по несколько раз в день.

Брат Николай ещё ловил зайцев в капканы и в петли. Бывало, что и по два зайца приносил, а чаще одного или совсем ничего.

Глава 22.

Я уже упоминал, что в войну вся тяжесть работы легла на плечи женщин, стариков и нас – подростков. А стариков нашей деревне оставалось только четверо – наш отец, Савватий Никифорович, Илья Фёдорович, Андрей Иванович. Отец был на Кунаеве бригадиром (в нашей деревне была бригадиром женщина – Лидия Кузьмовна). Савватий Никифорович, хотя и пожилой был, но крепкий старик, как и наш отец.

Андрей Иванович (наш сосед) был конюхом. Лошади стояли и у нас и в его дворе. Молодняк стоял во дворе у Марии Ивановны. Ездовых лошадей было около двадцати, и все они были в работе. Под конец войны у Андрея Ивановича случился приступ аппендицита, и он умер дома на лавке.

Да, чуть не забыл, ещё был Александр Васильевич, который помер на сенокосе уже после войны (я упоминал об этом выше). Зимой он трудился на разных работах, а летом городил огороды. Огорода (изгороди) было очень много повсюду. Жерди для него и колья заготовляли зимой.

В 1942 году пришёл с войны Михаил Петрович. Его ранило разрывной пулей в ногу, и нога не гнулась. Каждый день он делал перевязку раны, т.к. сочился из неё гной. Он работал в колхозе бухгалтером, а летом в сенокос работал в бригаде, и даже косил, и носил сено, но не метал. Позже он работал мельником, потом конюхом, и бригадиром был, и секретарём с/совета.

Николай, брат, был на войне, а Толя каждое лето на каникулах работал в бригаде до сентября, а иногда и до октября – студентов на месяц отправляли в колхозы, вот и отпрашивался домой.

Толю забрали в армию в 46-м году – он служил сначала в Петрозаводске, где окончил военное училище в звании лейтенанта. После отпуска его направили в Германию, где прослужил три года. Каждый год приезжал домой в отпуск и привозил целый чемодан гостинцев и подарков. Как мы были рады его приезду! После Германии Толя служил где-то на Украине, потом перевели на Кавказ. Сначала в Армению, потом в Грузию – там он и женился в Тбилиси. Несколько раз приезжал с женой, а потом жена тяжело заболела, и он стал приезжать один. Старший брат Алексей со своей семьёй тоже приезжал с ними вместе. Я у Толи в гостях бывал раз пять, и раз десять у Алексея. Когда я был на курорте в Цхалтубо – это недалеко от Кутаиси – они приезжали ко мне в гости.

Брата Николая забрали в армию в 1943 году. Служил пять лет на Дальнем Востоке и участвовал в войне с Японией в 1945 году. Он был пулемётчиком в стрелковой роте и был ранен в ногу, как и брат Алексей. Имел орден Отечественной войны и несколько медалей, в том числе медаль «За отвагу». После войны он закончил курсы шоферов и дослуживал в авиаполку на машине. Домой в отпуск приезжал в 1950 году, а совсем вернулся в 51-м. Почти сорок лет проработал в колхозе шофёром, а перед пенсией ушиб плечо, когда пилил дрова, и ему дали инвалидность. Плохо действовали правые нога и рука. В 1987 году перед Новым годом – 29 декабря – упал, и произошло кровоизлияние в мозг – не приходя в сознание, ночью скончался. 31-го похоронили. Лидия Павловна – его жена прожила после него ещё пять лет. Померла 21 марта 1993 года. Ребят у них четверо. Все обзавелись семьями. Старший сын – Шурик – служил во флоте, в 1998 году вышел на пенсию мичманом, после 25 лет службы. Второй – Павлик – живёт в Челябинске – строитель. Лёня на военном заводе в Северодвинске, и каждое лето живёт в Пакшеньге  по очереди с женой – сажает огород. Люда живёт в Пасьве – учительствует.

Мой старший брат Алексей до армии выучился на тракториста, служил водителем на танке. Был ранен в ногу. После войны служил в Краснодаре, там и женился. До пенсии работал шофёром на воинском складе. Помер в 1983 году. Хоронил его Толя. Царство им небесное!Я часто ездил в Краснодар в отпуск при жизни Алексея. Принимали хорошо. Я помогал ему на даче, а вечерами и в выходные ходили в чебуречную. Пили красное марочное вино и пиво, закусывали чебуреками. Там их очень хорошо готовили. Я за четыре недели хорошо отдыхал от своей работы и поправлялся.

Глава 23.

Семилетку я закончил в 1951 году без троек. Поступили с двоюродным братом Валентином в Вельский Сельхозтехникум. Проучились четыре года и сидели за одним столом (партой). В 1955 году я защитил диплом техника-механика и был направлен на работу в Долматово, где проработал всего месяц, т. к. 20 октября забрали в армию.

Первые два года учёбы в техникуме давались нелегко, т.к. за два года нужно было пройти все общеобразовательные предметы трёх лет десятилетки. Да ещё несколько предметов было специальных. Стипендия на первых курсах была 14 рублей, да ещё и за общежитие удерживали с этой суммы. Так что жили, считай, впроголодь. В столовую ходили один раз в день, а завтрак и ужин – что Бог подаст. Ставили горшок с похлёбкой в русскую печь. Иногда варили гороховый кисель. Из-за плохого питания начали выпадать волосы. Домой ходили через две недели. Выходили после уроков и домой являлись часов в 10-11 вечера. Из дому уходили, переночевав одну ночь, после обеда, и в городе были уже пораньше. Из дому возьмёшь картофельных пирогов, творогу, картошку привозил Николай на машине. Денег у родителей не было. Было в колхозе две машины, но в основном и на учёбу и с учёбы ходили пешком. Преодолевали волок за 6-7 часов, а зимой на лыжах, то за четыре часа, когда бежишь один и без отдыха.

Два года жили в общаге на Северной улице (сейчас ул. Конева)  на втором этаже. В комнате нас было четыре человека – все из одной группы. Мы были постарше детдомовских, и они нас побаивались, вообщем жили мирно. Два раза в год были экзамены, а после них каникулы. Ни одного дня на каникулах не сидели без работы. Зимой возили сено, солому, навоз, хвою или гоняли лошадей в молотилке. А дома обычно по дрова ездили с отцом на Круженец или за Грязный лог. Берёзовые дрова я рубил на топор, да и возил в основном сам. Пилили на чурки дома с Ниной – остальные были малы, а старших не было дома. Колол обычно один, только те чурки, которые не мог осилить, отец раскалывал. Много и матери помогал.

И всё же уделяли час-другой вечерком покататься на лыжах. Отец иногда ругался, но, как усидишь дома, если ребята катаются. Катались у «погребков» и на Билях, всегда делали трамплин. Весной, как только сойдёт снег, играли в «попа» или в «матки» - лапту. В клуб на первых курсах ходили только в кино.

На первых двух курсах проходили только учебную практику в кузнице, на токарном и сверлильном станках, а так же электросварка, ремонт и регулировка сельхозмашин. На третьем курсе уже была производственная практика летом – три месяца. Мы с Валентином попросились на практику в свой родной колхоз. Руководил нами бригадир тракторной бригады Холопов П.Ф. На посевной мы в основном ездили на сеялках – загружали зерно, наблюдали, чтобы оно не застревало в сошниках, а так же помогали трактористу в ремонте при поломках сеялки или трактора. При пахоте обычно сидели на плуге – включали и выключали на разворотах и регулировали глубину вспашки на ходу по сигналу тракториста. На тракторах трактористы ездить почти не разрешали, боялись, что не справимся, хотя сами находились всё время рядом.

После вспашки паров и посева озимых начинали убирать рожь и ячмень. И опять комбайнёры доверяли нам только стоять на копнителе, а не сидеть за рулём. Только один раз я подъехал на комбайне, да и то, когда его перегоняли на другое поле. Перед работой, пока роса ещё не опала, обычно смазывали комбайн из шприца. У первых комбайнов было много точек смазки. Также помогали комбайнеру при поломках техники. Вот так и проходила наша практика.

Зимой, под весну, ездили на практику в Устьянский район - в мастерские МТС и помогали в ремонте тракторов. В основном доверяли открутить какой-нибудь узел или деталь, помыть и собрать. Жили мы там у одной старушки вчетвером. Сделали все по ножику, и когда не ходили в мастерские, бросали ножи в дверь, играли в «козла», читали книги.

Практика ремонтная затянулась до мая месяца. В ту весну на Северной Двине было сильное половодье. Деревня, где мы жили, была вся затоплена водой и в магазин ездили на лодках. Хозяйка кур и поросенка из хлева перенесла в избу, а корову отвела в другую деревню повыше. Мы неделю не ходили на практику в Удимскую МТС.

Пришла пора ехать домой, а денег на билеты ни у кого не было. Кое-как забрались в  вагон с пустыми котомками, правда было в них грязное бельё и ножики-финки, что сделали в мастерской. Все забрались на третьи полки по разным купе. Так и доехали от Котласа до Вельска. Я боялся, что нас оштрафуют и найдут ножи, но видимо контролёр и проводник вошли в наше положение и велели собрать со всех денег хотя бы на один билет. Кое-как насобирали и от нас отвязались.

На четвёртом курсе весной была преддипломная практика. Я выбрал тему диплома: «Механизированный пункт по очистке и сушке зерна». Ездил опять в Устьянский район – Малодорскую МТС. Там в колхозе «Родина» строился зерноток – я ходил туда с неделю, а по приезду в техникум начал писать диплом. Консультантом у меня был молодой преподаватель Колянов И. П. – он вёл предмет «Сельхозмашины». Писал диплом больше месяца. Было исписано пятьдесят машинописных листов и ещё четыре чертежа на большом ватмане. Чертежи отняли почти половину времени.

Защита диплома была уже в начале июля. Защитил на «отлично». Потом был выпускной прощальный вечер. Провели его хорошо и на следующий день разъехались все по домам. До сентября работал на сенокосе в своей бригаде. Бригадиром был отец. До этого он работал бригадиром лет десять в Подсосенье.

Распределили меня работать в Долматовскую МТС. Проработал всего месяц, и пришла повестка в армию. На проводины отец сварил пива. Перед армией я уже ходил в клуб – плясал кадриль и танцевал. Девушки-подруги у меня ещё не было, правда переписывался потом с одной, но она не дождалась и вышла замуж.

Глава 24.

20 октября 1955 года мама подвезла меня до Шокши на лошади,  оттуда на лесовозе я добрался до Красков, а оттуда на попутной машине до Ровдино. На призывном пункте в Ровдино валялся на нарах трое суток – потом увезли в Котлас. Там сформировали целый эшелон из телячьих вагонов и отправили в Вологду. Перед отправкой ходили в баню. В Вологде сразу повели всех снова в баню. Помылись и сменили гражданскую одежду на солдатскую форму.

Меня определили в танковый батальон. Казарма находилась на берегу реки Вологды. Два месяца проходили карантин, а потом развели по ротам. Я служил во второй роте в первом взводе. Экипаж танка был четыре человека, командир – старший лейтенант Климешов. Он же был и наш командир взвода. Механиком-водителем был хохол Андрейко из Закарпатья, наводчиком Колаев родом из Вологодской области, а я поначалу был заряжающим. Через год перевели в наводчики и присвоили звание ефрейтора.

Служба мне нравилась и по всем предметам, как по строевой, политической подготовке, по тактическим дисциплинам имел хорошие оценки. Особенно нравилась мне огневая подготовка, стрельба из автомата, карабина, пистолета, пулемёта, пушек 23,45,76, 85-миллиметровых. Ещё нравилась физическая подготовка, а она в танковых войсках была разнообразной. Это и упражнения на перекладине, брусьях, «коне», и поднятие гири, штанги, и переноска брёвен и траков гусеницы танка, летом – кросс на 3 км, марш-броски, плавание, а зимой – бег на лыжах на 10-15 км. Получил разряд по лыжам и стрельбе. При инспекторской проверке в октябре 1957 года на стрелковом полигоне в Кущубе стреляли боевыми снарядами из пушки на ходу танка, и я из трех выстрелов поразил три мишени, а одним снарядом попал в малый габарит. После стрельб командир дивизии генерал-майор Трапезников перед строем объявил мне благодарность и дал на десять дней отпуск на Родину. На дорогу туда и обратно дали четыре дня. Домой приехал как раз к Октябрьским праздникам. Отец сварил пива. Отпуск провёл хорошо - сходил ко всей родне, помог кое в чём по хозяйству. Отец топил овины, и я иногда подменял его. Тогда ещё сушили льняную тресту на овинах. На обратном пути из отпуска заехал на станцию Юра. Там жили дядя Саша с семьёй и тётя Мария. Переночевал там ночь и назавтра был уже в части.

Последний год службы прошёл быстро. Весной 58-го попал в команду плотников – строили деревянный гараж-парк для танков на двенадцать машин. Начали загорать в марте, т.к. работали на улице, и к началу лета были уже бронзовыми. На строевую нас уже не отправляли, а только на тактические занятия и боевые стрельбы. Не успели достроить гараж, как пришёл приказ о демобилизации. Не дослужив четыре дня до трёх лет, 16 октября закончил военную службу.

Была у меня там подруга с льнокомбината, но со мной не поехала, да я не очень и настаивал, т.к. сразу поехал не домой, а к старшему брату в Краснодар. Пожил я у него с месяц и устроился в один из колхозов в 120 км от Краснодара разъездным механиком на «летучке». В моем распоряжении был шофёр этой машины, и я ездил с ним к тракторным бригадам по полям и по запчасти. Откровенно говоря, мне не нравилось там жить и всё тянуло домой. Зимой там такая грязь – хуже глины, так прилипает к подошвам сапог, что они через месяц оторвались (хорошо на складе выписали новые сапоги, а то и денег не было первое время). Но как только земля подсохнет, кругом одна пыль на дорогах.

В колхозе был клуб со своей художественной самодеятельностью, в которой я тоже участвовал. Была у меня там подруга – работала почтальоном. Еще никак не мог привыкнуть к белому хлебу. В армии то мы его почти не употребляли – в основном только чёрный. Первое время чёрный хлеб я привозил из Краснодара, куда ездил через две недели к брату на выходной и помыться в бане.

Полевые работы на Кубани начинаются в марте, а в апреле цветут сады. Несомненно, это красивая пора. Но я соскучился по своему лесу. Ведь на Кубани его нет, а посажены лесозащитные полосы, и все поля разбиты на прямоугольники или квадраты гектар на сто каждое – есть, где технике развернуться. Сеяли пшеницу, кукурузу, рожь на подкормку скоту, подсолнечник, сахарную свеклу. Был колхозный сад и виноградник.

Когда гостил у Алексея, он меня возил в делянку, где его организация рубила дрова. При заготовке половину дров можно было продать на сторону. Я за четыре дня нарубил четыре машины, две из которых продали адыгейцам. Выручив 800 рублей, я купил себе костюм. В этом костюме и приехал домой…

1993 – 1997